Елена Арсеньева - Маленькая балерина (Антонина Нестеровская, княгиня Романовская-Стрельницкая)

— Мне нужно только полчаса, — умоляюще проговорила портниха Вера Пятакова, прижимая руки к груди. На одном пальце все еще оставался наперсток, а на груди прямо в платье было вколото несколько иголок с разноцветными нитками. — Мсье, мадам, клянусь, что через полчаса все будет готово.

Гавриил Константинович и Нина переглянулись.

— Ну что ж, Габриэль, — сказала Нина, произнося имя мужа на французский лад, — теперь вся надежда на тебя. — И она улыбнулась, глядя на него снизу вверх и даже закинув голову, так он был высок.

А Гавриилу Константиновичу, чтобы встретиться взглядом со своей женой, пришлось голову наклонить как можно ниже. Что же делать, если у него рост — 197 сантиметров, а у Нины — всего лишь 155! Если ему взбредало в голову посмотреть в милые карие глаза жены, Гавриил Константинович предпочитал не наклоняться, а подхватить ее на руки, подняв ее лицо на уровень своего, причем Нина пищала и вырывалась: она боялась высоты. Впрочем, сейчас, в присутствии портнихи, ни о каких таких вольностях и помыслить было невозможно: Нина, обычно милая и ласковая в обхождении, строго блюла перед служащими свой статус княгини, супруги князя императорской крови. Поэтому Гавриил Константинович только улыбнулся ей в ответ и покорно кивнул:

— Хорошо, моя милая. Полчаса я тебе обещаю! Но ты уж смилуйся надо мной, ведь эта мадам Мьель такая противная, да и собой дурна. Вот если бы, к примеру, тут была какая-нибудь хорошенькая особа… — Он сделал паузу. Брови Нины резко сошлись к переносице. — …какая-нибудь хорошенькая особа вроде тебя, моя милая! — как ни в чем не бывало закончил Гавриил Константинович, и Нина просияла улыбкой — той самой улыбкой, которая двадцать лет назад свела его с ума, пленила — и продолжала держать в плену, избавиться от которого он не хотел ни за какие блага мира.

Он вышел в приемную. Мадам Мьель, худая, высокая — не столь высокая, конечно, как сам Гавриил Константинович, но явно переросшая допустимую для прекрасного пола норму, маялась ожиданием, бесцельно переходя от фотографии к фотографии, во множестве развешанным на стенах. Обернувшись на звук шагов и завидев Гавриила Константиновича, она широко улыбнулась большим, щедро накрашенным ртом:

— О, добрый день, граф… добрый день! Каждый раз мадам Мьель называла его то граф, то князь — в зависимости, видимо, от настроения. Впрочем, он не обижался. Правильно говорят эти деловитые американцы, которые известны всему миру своей беспринципностью и умением make money [1]: клиент всегда прав. И какая ему, в сущности, разница, как эта дама его назовет? Всю жизнь он жил с сознанием некоторой ущербности от того, что именно его и его брата Иоанна (в детстве Гавриил называл его Иоанчиком) настигла несправедливая реформа дедушки Александра III: согласно ей только дети и внуки царствующего государя могли носить титул великих князей. Гавриил и его многочисленные братья стали просто князьями, хотя и князьями императорской крови: ведь они были всего лишь внуками брата императора Александра. Чего греха таить, реформа задевала их самолюбие всю жизнь. Речь шла не только о том, что великие князья получали ежегодное жалованье в размере 280 000 рублей, тогда как князь императорской крови вынужден был довольствоваться единовременным пособием в миллион рублей на всю жизнь и больше не мог рассчитывать получить ни гроша из государственной казны. Нет, разумеется, вопрос упирался не только в деньги. Титулы, должности, ордена и назначения играли не последнюю роль в повседневной жизни… в той, прошлой жизни. Теперь это не имело ровно никакого значения, поэтому Гавриил Константинович улыбнулся забывчивой мадам Мьель со всей приветливостью и автоматически переключился на французский:

— Счастлив тот день, который начинается со встречи с такой очаровательницей, как вы! Вижу, вас заинтересовали наши реликвии? Вы любите старые фотографии? Позвольте, я расскажу о них в нескольких словах.

— Вот портрет моего отца, великого князя Константина Константиновича, племянника государя императора Александра III. Мой отец был человек замечательный: генерал-инспектор военно-учебных заведений и преобразователь Комитета грамотности, мечтавший всю Россию сделать грамотной; основатель Женского педагогического института в Петербурге и президент Академии наук; строгий начальник, знавший всех унтер-офицеров Измайловского, а затем Преображенского полков, которыми он командовал, и всеми признанный поэт, писавший под псевдонимом К. Р.

И Гавриил Константинович, на ходу переводя, прочел самое знаменитое стихотворение отца:

Перевод получился не бог весть каким. Это отец был мастером перевода, а Гавриил Константинович не был наделен никакими талантами, однако глаза мадам Мьель даже несколько увлажнились.

Ой, того и гляди зарыдает! И Гавриил Константинович поспешно свернул с тропы сентиментальной на тропу бытовую:

— А это комнаты нашего Мраморного дворца в Петербурге. Вот наша с братом Иоанчиком (он произнес: le petit Jean) детская. Видите, она украшена и устроена в русском стиле, a la russe. Все наши комнаты носили русские названия: опочивальня, гуляльня, мыльня (ванная)…

Мадам Мьель испуганно хлопнула глазами.

— Да-да, — кивнул Гавриил Константинович, — хоть мы с раннего детства изучали иностранные языки, однако отец терпеть не мог, когда в русскую речь вставляли иностранные слова, он желал, чтобы первым нашим языком был русский. Поэтому и няни у нас были русские, и все у нас было по-русски.

Мадам Мьель пролепетала что-то в том смысле, что русский язык безумно трудный, она его отродясь бы не выучила…

— Да мы его и не учили, — любезно улыбнулся Гавриил Константинович, — мы просто говорили на нем отродясь. Но взгляните сюда. Это мы с Иоанчиком на прогулке. Зимой мы носили бархатные пальто, похожие на боярские кафтаны, отороченные соболем, собольи шапки с бархатным верхом, гамаши и варежки на резинке малинового цвета. Наши пальто были очень красивы и передавались от старших к младшим.

Мадам Мьель уставилась недоверчиво. Чтобы в семье герцога (в ее понимании брат императора был именно герцогом) одну и ту же одежду носили разные дети?! Да ведь герцог небось был баснословно богат… А впрочем, тут же подумала дама, где же набрать столько соболей и бархата?! Присущие французам бережливость и практичность заставили ее одобрительно кивнуть.