Лариса Шкатула - Жизнь под маской

Так получилось, что браконьер и контрабандист Митрофан Филиппович Батя, вдохновитель их экспедиции, одержимый болезненной идеей найти, отобрать у нечестивых сектантов спрятанные сокровища, даже не подозревал, что его кампания потерпела поражение, едва тронувшись с места. А пока он метал громы и молнии в адрес исчезнувшего Яна и успокаивал себя: зато остались самые надёжные и проверенные! Возьми хоть самых слабых из них. Катерина из ружья палит – под стать хорошему стрелку. Алька, хоть и малец ещё, а при случае не подведёт. На днях боролись – уж неизвестно и каким приемом так перебросил через себя растерявшегося Батю, что тот, будто рыба, воздух ртом хватал – не мог отдышаться!..

Ещё неделю они шли по земле Кубанской и вот теперь стояли на кургане, окидывая пройденный путь, насколько хватало глаз. Одинокий ветряк на окраине села вздёрнул навстречу ветру ладонь со скрюченными пальцами и, никому не нужный, медленно перебирал ими воздух.

Кубань – настороженная и затаившаяся – утонула в дорожной пыли. Только верхушки тополей то здесь, то там торчали, точно слушали: не идёт ли опять какая напасть?!

Проведя последнюю ночь в станице, до которой не доносилось ни пушечных выстрелов, ни ружейной стрельбы, "артель искателей" чуть было не поверила в то, что Россия наконец успокоилась и перестала кипеть кровавым варевом.

Теперь они ехали в своей повозке по степи, которую ещё не выжег летний зной. Поля не зеленели повсюду, как в былые добрые времена, молодой пшеницей и рожью, а заросли полевыми цветами: маками, ромашками, васильками, что для городского человека являло пеструю картину цветения земли, а на душу селянина наводило уныние…

Пообедав в тени развесистой ивы, путешественники доехали до большого, но странно пустого селения. Судя по всему, недавно через него прошли чьи-то войска: поваленные плетни; сбитые с них шашками, валяющиеся в пыли глиняные макитры; сорванные с петель двери; следы сотен лошадей.

Дорога и вороний грай привели их на майдан, где они наткнулись на шесть свежесрубленных виселиц, на которых качались трупы в одном исподнем белье. Заслышав стук колес, вороны с карканьем было взлетели, но тут же уселись обратно продолжать свою жуткую трапезу. Катерина вскрикнула. Алька уткнулся Бате в плечо. Даже бесстрашному Чёрному Паше стало не по себе, и он, вырвав у Бати кнут, хлестнул лошадей, которые быстро затрусили мимо страшного места.

Ещё сутки спустя они сидели ночью в степи у костра и пекли картошку. Только что поели приготовленный Катериной вкусный борщ и теперь закидали угольями картошку – сучья отодвинули, чтобы не привлекать лихих людей, в слабом неверном свете костра их лица были какие-то по-домашнему спокойные и добрые.

Катерина полулежала на плече мужа, который украдкой поглаживал её по спине и, зная, как она боится щекотки, жарко дышал в ухо, отчего у неё по телу бегали мурашки. Она посмеивалась и щелкала его по лбу, впрочем, стараясь делать это не очень наглядно. Она часто ловила соболезнующие взгляды Бати на своего атамана, который на его глазах превращался в беспечного влюбленного мальчишку; Дмитрия радовало даже то, что время от времени его жена, зажав рот, бежала в ближайшие кусты. Ребенка ждёт! "Какой он теперь Чёрный Паша! – с сожалением вздыхал Батя. – Подкаблучник, да и только!"

Алька лежал, подняв ноги на колесо – отец учил, что, приподнятые, они лучше отдыхают. Он лежал и слушал, как жуют траву стреноженные лошади; мечтал: когда они с Батей найдут сокровища, купит себе хорошую лошадь и станет обучать её ходить по арене – тогда он сможет стать акробатом на лошади – вольтижировщиком!

Аполлон лежал ногами к костру и перебирал пальцами чётки, подаренные ему накануне Синбатом – тому, в свою очередь, они достались от одного турецкого купца, которому Синбат, кстати, привёз столь дорогой сердцу русский табак. Синбат не видел в чётках никакой пользы и расстался с ними безо всякого сожаления.

Сам Синбат сидел по-турецки, поджав под себя ноги, и смотрел на угли: он любил печёную картошку и в долгом плавании по морям всегда мечтал, как он сойдёт на берег, разожжёт костер и…

– Мир вам, люди добрые! – вдруг услышали они поблизости чей-то голос. – Не разрешите ли погреться?

Просьба погреться летом выглядела бы смешной, если бы ещё смешнее не казалась фигура человека, вступившего в освещенный слабым светом догорающего костра круг. Он был одет в вечерний костюм, брюки которого, закатанные до колен, открывали худые босые ноги. На плече человек держал палку, к концу которой носовым платком были привязаны, по-видимому, дорогие туфли. Батя при взгляде на незнакомца закашлял в кулак, а Алька, не выдержав, прыснул.

Катерина от мужа не отодвинулась, даже головы с плеча не убрала; раньше бы постеснялась, засуетилась, сейчас – совсем другая стала. Хотела было, как и прежде, волосы под платок прятать, Дмитрий не согласился: зачем красоту скрывать? Так она, на его плече полулежа и косу расплетая, пропела грудным голосом:

– Проходьте, сидайте, гость дорогой!

На мужа глянула – угостить бы? Он поощрительно подтолкнул её:

– Давай!

– Мы недавно пойилы, – подошла к незнакомцу Катерина, – а вы не захотите борща моего отведать?

– С удовольствием, хозяюшка, – сглотнул тот голодную слюну. – Мне бы только руки сполоснуть!

– Сразу видно культурного человека, – съехидничал Аполлон, прикрывая своё смущение – как же это он так забылся, что подошедшего чужого человека не услышал?!

Алька опять хихикнул, но получил тычок в спину от Бати:

– Ну-ка, подойди, слей на руки человеку!

Молодой человек тщательно вымыл руки, лицо, вытер их поданным Катериной рушником, надел туфли, опустил штанины и облегченно вздохнул; благородно принял у Катерины миску с деревянной ложкой и присел у костра. Он старался есть аккуратно, отламывал небольшие кусочки хлеба, но по тому, как судорожно глотал борщ, чувствовалось, что незнакомец голоден зверски и от сдерживаемого нетерпения у него даже дрожат руки. Наконец с видимой неохотой он оторвался от миски, которую Катерина наполнила до краев второй раз.

– Простите, господа, за дурные манеры, – повинился он, – но вторые сутки я не имел во рту маковой росинки!.. Увы, человек от голода теряет цивилизованный облик – теперь я испытал это на себе.

Он блаженно откинулся на локоть и от удовольствия прикрыл глаза; было видно, что молодому человеку не больше двадцати пяти лет…

– Тю, мы же картошку печем! – спохватился Синбат, выкатывая из углей закопченные комочки. – Батя наш как чуял – ох, голова! – ты, говорит, картошки побольше положи, вдруг кого в гости чёрт прине…

Он осекся. "Искатели" захохотали.

– Кто у нас манеры приличные имеет, так это – Синбат, – сказал, отсмеявшись, Чёрный Паша, – всегда рад хорошему человеку доброе слово сказать!