Ольга Бруснигина - Манюшка

Катерина в Березовке тоже чужая. Приживалась постепенно, через страдания и боль. Пожилая женщина в молодости красавицей была. Даже в старом возрасте отпечаток былой красы остался: ясные синие глаза, открытый взгляд, русая коса до пояса. Родовая у них такая: все женщины синеокие, светловолосые.

Жила в городе. Дом новый, хозяйство богатое, достаток и порядок во всем. Муж на лесопильне трудился, прилично зарабатывал. Сыночков родила, только те – один – семи лет, другой – пяти в одно время померли, животами мучились. Бедные крохи! Горе тяжело пережила, поседела. Других чад бог не дал.

Жили, заботясь, друг о друге, покуда не настигла новая беда. Поехал супруг на лесозаготовку. Дерево то, наверное, два века стояло, пока его спилить не решились – огромный дуб, кронами в небо со стволом необхватным. На весь лес один такой вымахал, желудями всю землю вокруг осыпал. Вся деревня ходила собирать, таскали ведрами, корзинами, забивая закрома.

Пилили двуручной пилой. Кора плохо поддавалась, словно железная, разве, что крошилась мелкой стружкой. После, когда до мягкой древесины дошли, все равно помучиться пришлось. Пока старались-трудились, планы строили: видишь ли, древесина-то ценная, хоть ложки из нее режь, хоть табуретки с лавками. Когда дуб задумал свалиться, напарник прочь отскочил, а муж опору держал. Ну, где человеку против такого исполина выстоять?

Муж, на любую работу горячий, все стремился больше ухватить, утащить, чтоб заработать. Такая черта характера была бы угодна, если не доводилась до абсурда. Где другой поглядел, как другие работают, ну, подмогнул маленько, не напрягая живота, этот угодник брался за непосильную ношу. Свалился дуб, подминая неразумного трудяжку, ноги перебил, спину сломал.

Катерина, как за маленьким ходила, словами худыми не попрекала, на чудо и исцеление надеялась. Хворь распорядилась по-другому – помер мученик через два года. Ей на то время за сорок минуло. Считай, бабий век позади: детей не нажила, мужа потеряла.

Замуж больше не вышла, да и не предлагали. Не возражала, когда к ней золовка с семьей переехали. Вместе веселее, решила по доброте душевной. Вещей в доме появилось много, новая хозяйка весь скарб притащила: сундуки, ложки-плошки и прочее.

Сперва жили ровно, друг другу помогали. Потом на золовку дурь напала: мужа ревновать стала. Зорко следила за каждым шагом своего благоверного. Колкие слова напрасных обвинений обрушивала на голову ни в чем неповинной родственницы. Злоба проявлялась в самых нелепых ситуациях, даже мелкие бытовые вопросы решались с неизменной грубостью и криками. Если хотелось Катерине приготовить еду, постирать, либо в баню сходить – приходилось разрешения спрашивать, не хотелось лишние неудобства сожителям доставлять. С какого-то дня, сейчас уж и не вспомнить, получилось, что перестала быть хозяйкой в доме.

Пошли жуткие склоки. Сожительница стала хлебом помыкать: «Де – ешь наше», кухня-то одна! Шире-дале. Терпела, в своем доме мечтала дожить, но невтерпеж стало. Покаялась, что добрая, не может под напором устоять, слова поперек вставить. Глядишь, умела бы за себя постоять, поскандалить, все сложилось бы по-другому. Золовка – женщина умная, быстро превосходство поняла, взяла хозяйство в руки, а для невестки лишь угол за печкой оставила.

Катерина обнаружила, что лишняя, ненужная, вызывает раздражение со всех сторон. Собрала скромные пожитки в котомку и отправилась в Березовку. Думала, что сродница троюродная жива, такая же бездетная. На тамошнее проживание надежду питала. Оказалось, сестра три года как померла. Обратно возвращаться нельзя, хоть в чистом поле шалаш строй.

Березовка – бедная неустроенная, селится некуда, но мир не без добрых людей. Каждого пришлого заметно, увидали, что бедолага мыкается. Разузнали, что не от хорошей жизни объявилась. Сердобольная крестьянка, Зойкина мать, дала кров, и кусок хлеба за столом.

В ту пору освободилась маленькая избенка на два окошка на самом краю, хозяева за лучшей долей в город уехали. Рядом погорелое место и получалось, от остальной деревни на большом отшибе. По странному обстоятельству, при пожаре, дом в центре пламени стоял, а огонь мимо прошел, будто колпаком накрыло.

Перебралась туда, радуясь собственному жилью, пусть и такому бедному. В этом неустроенном приюте сызнова начинать пришлось: дров нет, есть нечего, ни ложки, ни плошки, голый пол да стены. Сама уж старая женщина, проку никакого. Ветхую избенку обустроила только в меру своих сил. После прежних хозяев осталась лавка, да печка, этим скарбом и обвыклась. Первое время, выдирала крапиву да полынь кругом, потом выбилась из мочи. Валялась по два дня, ожидая смерти. Решила, что не станет полоть: «Пусть зарастает, а то окочурится».

Повезло, что деревенских детишек надо вываживать. Пока родители занимались хозяйством, за малышами смотрела. Платили, кто, чем может: едой, поношенной одежонкой, утварью.

Любопытные мамочки первое время задавали вопросы о происхождении: «Кто такая? Откуда?», надо было знать, кого в дом пускают.

Если заходил разговор, старалась уйти от ответа. Говорила: «Безродная, деваться некуда. Сестра здесь жила, место хорошее, оттого и явилась». Вот и весь сказ!

Не хотелось душу изливать – жалость изводила. Лишь оставшись без лишних глаз, в убогих стенах незамысловатого жилья, плакала, от обиды на злой рок. Часто приходили мысли, что в случае смерти даже похоронить некому: закопают как собаку, ни за упокой, ни милостинки подать.

Юная племянница появилась как нельзя, кстати, и принесла в жизнь стареющей тетушки лучик надежды.

Машенька с теткой в мире и покое зажили. Никто сиротку не бил, не ругал. Какую работу делать, сама решала, все ладилось и в доме, и на улице. Тетушка не указывала, наоборот, ласково говорила все время:

– Отдохни, Манюш! Сегодня все переделаешь, на завтра не останется!

Жить было где, но питание скудное: хлеб ржаной с примесью, кисель овсяный, гороховица. Овощей не вдоволь, так, по-малости: капусты квашеной, репы, моркови. По случаю, котомка паренок свекольных досталась, квас поставили, толокно хлебали. Вкус мяса и молока забыли, своего скота-то нет! Травяной чай заваривали, кипяточком душу грели. Когда милостыню на помин души по деревне носили, стороной не обходили, подавали.

Надо сказать, что к шестнадцати годам Манюшка хорошенькая стала: худенькая, но все на месте – фигуристая. Всем на погляд: волосы – цвета солнца, коса с руку толщиной; глазищи, взгляд не оторвать, большущие, голубые, как ясно небушко; губки алые – маков цвет. Не напрасно дядька снегурушкой назвал. На нее хоть мешок холщевый вместо платья надевай – все равно краше всех! Глаза так и впиваются, мимо не пройдешь!