Валерий Борисов - Последняя любовь Хемингуэя

–Скажи ему, девочка, чтобы он перестал петь, а то горло простудит.

–Пусть поет. Так романтичнее. Или нет! Раз вам не нравится, я скажу ему, чтобы он прекратил петь.

–Раз тебе нравится, то пусть поет. Не говори ему ничего. Я очень люблю итальянские песни.

–Вам снова плохо. Вы снова что-то вспоминаете. Войну?

Голос у нее был ласковый и низкий, как звук виолончели Пабло Казальса. Он шел откуда-то изнутри, но не из тела, а из темноты воздуха. Так казалось Хемингуэю.

–И ее тоже.

–Говорите мне о ней, и вам станет легче. А может, еще выпьете?

–Выпью. А ты будешь, девочка?

–Пока нет. Я согреваюсь под одеялом, не хочется высовываться наружу.

–Ну, тогда выпью я.

Хемингуэй взял бутылку и прямо из горлышка стал пить. Вино булькало в его горле, и эти утробные звуки слышала Адриана. Наконец, он поставил бутылку обратно в ведерко и лег рядом с ней на дно гондолы.

–Укройтесь одеялом. – Она раскрыла край одеяла, и ветер приподнял его. – Как холодно! Быстрее!

Хемингуэй закрылся одеялом по пояс.

–Молодец, официант. Знает, что нужно для сегодняшней прогулки. Только, все равно, жаль его. – Горько вздохнул он.

–Я видела эту войну. А ту нет. Не успела родиться. Расскажите мне о ней.

–Счастлив тот, кто не видел хотя бы одной войны. Я видел три. Одну в Испании. – Уточнил он. – Для меня она была второй.

–И какая страшнее?

–Все страшные. Страшно, когда убивают чужих людей, еще страшнее убивать своих.

–Где?

–В Испании.

–Там были итальянские солдаты.

–Были. Там много всяких солдат было. И убивали они испанцев и друг друга. Война – проститутка. На ней наживаются только сутенеры, остальные только теряют. Кто все, вплоть до жизни, кто души. От войны остаются калеки. Одни без рук и без ног, другие без головы.

–Как это без головы?

–Например, я. Голова остается больной на всю жизнь. В нее, как в дырявую лодку вода, лезут ненужные мысли. И они же в ненужный момент выплескиваются обратно. Человек, побывавший на войне – больной человек. Его уже ничем не вылечишь.

–Я видела войну. Я тоже больной человек.

–Да. Тоже больной. Пока ты не замечаешь своей боли, но когда вырастишь, она станет невыносимой. Тогда будет очень тяжело.

–Обнимите меня? Холодно. Пусть моя боль меня дольше не беспокоит.

–Пусть.

Хемингуэй обнял ее, ощущая молодое, гибкое, наполненное свежим женским соком, тело и глубоко вздохнул. Он чувствовал себя рядом с ней очень старым и больным не только телом, но и душой. Ему нравилось ее обнимать. О большем, он не мечтал! Адриана очищающе действовала на него. Он снова поцеловал ее долгим нежным поцелуем, в котором соединялась отцовская любовь и чистота влюбленного. Она первая оторвалась от его губ.

–Задохнусь.

–Я тебя приведу в чувство. Так можно задыхаться. Это не опасно для жизни.

–Я так хочу задыхаться с вами много-много раз. Но, с условием, чтобы вы приводили меня в чувство. Давайте выпьем вина? Чтобы ушло мрачное из головы.

–Уже ушло. Ты молодец, моя девочка. Никто так не может выводить ненужные мысли из головы, как ты. Давай за это выпьем.

Хемингуэй привстал в гондоле, влажный порыв ветра ударил ему в лицо и снова проник внутрь одеяла. Он аккуратно прикрыл им Адриану, – его девочка не должна страдать из-за него. Налил в стаканы вино и протянул Адриане.

–Возьми, девочка. Давай ни о чем не вспоминать.

–Слушаюсь. – Она рассмеялась. – Видите, я научилась говорить у вас, коротко и ясно. Не будем больше вспоминать.

Они выпили вино, и Адриана спросила:

–Куда мы едем?

–Не знаю. Ты же сказала, что будешь указывать ему дорогу.

–А он поет и ничего не видит!

–Он все видит и поэтому поет. Скажи ему, куда хочешь ехать.

Адриана подняла голову и крикнула гондольеру:

–Эй, бамбино!

Тот повернул в их сторону лицо, с выражением, будто впервые видит их в своей гондоле, и перестал петь. Он действительно ничего не видел. Видеть не входило в его обязанности.

–Ближе к Сан–Марко.

Гондольер поднял руку вверх, – все понятно, и снова запел, с отсутствующим лицом.

Они лежали на дне гондолы и смотрели в темное небо, закрытое тучами. Он положил ей руку под голову, чтобы удобнее было лежать. Она положила свою руку ему на грудь, так надежнее. Над ними проплыла низкая арка моста.

–Видишь? – Тихо сказал Хемингуэй. – Не все мосты затоплены.

–Они не могут быть затоплены никогда. Наши предки знали, как строить.

–Предки всегда умнее потомков.

–Почему?

–Потому, что они знают свои ошибки и учат своих детей не повторять их. Но, видимо, плохо учат. Человек обречен повторять ошибки предыдущих поколений. Чем больше поколений, тем больше ошибок. Поэтому предки умнее потомков.

–Почему человек повторяет прошлые ошибки?

–Он не может жить без ошибок. Без них, жизнь не интересна.

–Не надо говорить пессимистично. В мире все прекрасно!

–Да. Пока ты не думаешь об этом мире.

–Давайте думать о себе…

Она приподнялась над ним и поцеловала его. Впервые сама.

–Как хорошо думать о себе…

Гондольер перестал петь, и они почувствовали, как лодка ударилась о причал.

–Прибыли.

–Да. Уже поздно и мне пора домой.

–Сейчас идем.

Он встал, помог Адриане подняться. Одеяло и ведерко с недопитым вином остались в гондоле.

–Скажи малому, чтобы отвез все обратно.

–Сейчас. Отвезешь все обратно в «Флориан»! – сказала Адриана гондольеру.

–Си. – Ответил тот, улыбаясь.

Он помог выйти Адриане и Хемингуэю из гондолы. Хемингуэй расплатился с ним, а гондольер весело говорил что-то по-итальянски, видимо, желая им дальнейших успехов. Но Адриана не перевела его слова.

Они вышли на Пьяцетту и пересекли мощенную булыжниками, холодную площадь. Зимний ветер снова разметал волосы Адрианы по лицу. Она пыталась их удержать рукой, но это не удавалось.

–Не держи их. Пусть они летят впереди нас.

Адриана послушно опустила руку. Они шли по площади, тесно прижавшись к друг другу.

–Вот место, где немец стрелял в голубей…– Промолвила она.

–За это мы его, наверное, убили. Или повесили. А если не его, то его брата или отца. Кто знает? Но точно, что-то нехорошее для него сделали.

–Не надо вспоминать. Я случайно об этом вспомнила.

–Да. Все мы варвары. В войну для нас нет ничего святого. Во время мира мечтаем о реванше.

Они подошли к большому дому. Оставалось только дернуть ручку звонка или отпереть дверь своим ключом.

–Поцелуйте меня на прощание?

Хемингуэй осторожно прикоснулся губами к ее щеке.

–До завтра, девочка.

–До завтра.

Они не назначали место и время свидания. Они знали, что встретятся. Адриана вынула из сумочки ключ и отперла им дверь. Через мгновение, махнув ему рукой, исчезла в темном проеме дверей. Хемингуэй остался один на брусчатке площади. С ним были только истертые камни мостовой.