Наталья Белоненко - А после…

Да, она разглядывала, изучала его, но как-то очень спокойно, почти академично. Каким вкусным всегда казался этот рот. Замечала ли она раньше, что этот пышный мягкий изгиб губ – такой нервный. Все его поведение выдавало в нем какую-то хрупкость, и она отнеслась к его уязвимости – бережно, отгородив его. От оценок.

Тэмми каким-то чудом удалось поймать и сохранить в себе то состояние полной медитации рядом с этим человеком, густого светлого прохладного тумана в ощущениях, когда дальше вытянутой руки – не видно. Так – и с будущим. Она приглядывала за ним, как за ребенком – то расшалившимся, то чересчур застенчивым, стесняющимся каждого шага, то скучающим и развлекающим себя как умеет. Такой, на своей волне. Он мог нести чепуху, рассказывать о каких-то людях и воспоминаниях, довольно сумбурно или монотонно. И он то и дело оказывался рядом.

Тэмми даже не поняла, как он вдруг перестал оказываться НЕ рядом. По крайней мере тогда, когда должен был. На 3ю или 4ю ночь они переночевали вместе. Не в ее комнате – нет, а в гостевой мансарде – комнатке-чердаке со скошенным потолком, и форточкой с видом на небо. Там, в гостевой, у них был широкий низкий диван, и тв. Там, по идее, оставили зазевавшегося гостя (да, родители проявляли чудеса такта и выдержки, не напоминая, что отчий дом гостя – в пешей доступности), но как-то в тягучем вечере под незатейливый треп они не разобрались – кто из них тут гость.

Проснувшись в сумерках, Тэмми вдруг опомнилась: она спит рядом с парнем. С парнем мечты. По идее.

Оба одеты.

И ей – так спокойно, словно рядом – двоюродный брат.

Под эту мысль она задремала, и очнулась от легкого, едва уловимого движения или звука. Приоткрыла глаз. И увидела, как он по-апполонски возвышается над низким диваном, как ночной тусклый свет из форточки огибает его задумчивый живописный силуэт.

Он тихонько открыл на проветривание форточку, стянул майку, потом штаны. Развесил на стуле. Машинально. Естественность его движений, угадывающаяся в ночных красках, украсила бы своим образом любой лирический художественный видеоряд. Эту красоту нужно преобразовывать в искусство и теражировать в массы – подумалось ей очевидное сквозь сон…

Но он и не подумал затягивать момент. Прополз мима и снова рухнул рядом – в полном энерго-эконом-режиме.

И ничего. Так доспали до утра. А утром даже не потребовалось объяснений его раздетости. Она воспринялась чем-то таким, типа его бесконечной и не слишком занимательной (судя по ее реакции) чепухи. Кивнула, и поплелась заниматься своими делами.

Она позволила себе лишь отметить, что фигура-то – все та-же. Выше пояса эту фигуру мысленно ощупало несколько стран. Ниже пояса, судя по свидетельствам, видел вообще мало кто. Но она поставила перед собой такое прочное огнеупорное непроницаемое стекло… Или – просто тв-экран? Когда картинка, которую видишь, давно утратили свою точку актуальности. Можно воспринимать информацию, кивать, реагировать, но уж никак не строить полноценный диалог.

И хоть она мысленно отметила про себя, что он – во все той же форме, которая останавливала дыхание целых залов, целых континентов, но тянуть к этому богатству ручки… ее как-то не подмывало. Она кивала мысленно, но все это казалось слишком далеко и воображаемо, чтоб реально реагировать. Полюбоваться если только.

И вообще, все это походила на сон. И она в любой момент готова была проснуться.

Кстати, он больше не засыпал тут у нее так крепко днем, как в первый раз.

А Хантер нашел себе

дом. Семью – не больно то дружелюбней и внимательней его собственной. Но зато как в музыкальной семье – с него тут никто много не спрашивал.

А девушка? А что девушка? А девушка ли?

Ему нравилось смотреть на нее, наблюдать без помех, как героиню в комиксе,

а большего от него не требовалось. И его это вполне устраивало.

Полностью лишенный охотнических инстинктов, он сам не знал, что за рефлекс сработал у него тогда. И откуда у него взялось столько наглости, чтоб настаивать?

Но результатом он остался доволен. Её родители регулярно открывали ему дверь в любое время, и впускали, были любезны, немногословны, и старались особо не вмешиваться. А девушка с ним болтала. Не очень много. И не слишком старательно. Почти не смотрела на него, иногда прикидывалась глухонемой, то рассаживая цветочки, то начищая овощей на рагу, но, может, поэтому болтать с ней можно было обо всем.

Даже о ерунде. И делать ерунду – например его странные привычки что-то теребить, она не пыталась его одергивать, как мама. Или тетки и сестры. В какой-то момент он переставал следить за собой, и нес все, что в голову взбредет. Порой ему казалось, что она его реально не слушает,

и может, так даже лучше.

Так завелось в его музыкальной семье. Каждый мог быть придурком на столько, на сколько умеет. «Фокси» Лэйтон мог чудить, хулиганить шуточками разной степени безобидности или безумности, и заворачивать философий без умолку и без перерыва на обед; «мелкий» – Мартин – умничать-зандствовать не по возрасту и все упорядочивать и прибирать, даже чужое. «Спортсмен» Круз – мог беспрепятственно ходить в трусах и крутить брейк в любом неподходящем месте, цепляясь конечностями за стулья и изображая орангутанга, а еще – все время говорить о маме, или с нею,

а братик Шонни – молчать часами. Пронзительно наблюдать, не давая оценок. А потом завести себе парня.

«Супермен» Хантер мог «дергаться» и суетиться сколько ему влезет, «западать», что-то грызть, отвечать слишком громко, ржать сам себе когда никто не шутил, даже теребить подошву обуви руками, если ему захочется, задрав ноги на диван. Их творческий «папашка» Тони мог быть толстым и анормально добрым, а его саунд-помощник Гарри – клиническим занудой. Даже секьюрити не подвергались абструкции за странные кулинарные пристрастия или легкую степень панибраства, к которой против всяких правил старательно приучал их Лейтон, всех стремясь вовлечь в свое братство.

А еще с ними иногда ездил младший братец Лэйтона – просто заноза в заднице.

И ничего, никому не было дела до того, на сколько ты «загоняешь». Никто не обращал друг на друга особого внимания, но от этого они не переставали быть вместе, и заниматься общим делам в урочные часы, и быть в одной командой, слаженной как часовой механизм. Каждый знал, что если ему понадобиться что-то реальное – он может рассчитывать на любого, каждого в своем аспекте. Но чаще всего всех слеплял вместе балагур Лэйтон. На столько, что «клей» действовал и без его физического присутствия. И когда хоть кто-то из них – рядом, любой другой знал наверняка, что никогда не пропадет и не окажется один. И в голову не приходило ничего лишнего, дискомфортного.