Сара Дюнан - Исповедь куртизанки

– Твоей госпоже следует знать, что у нее не осталось ни защитников, ни покровителей, – быстро и настойчиво заговорил он. – Папский дворец взят в осаду. Собор Святого Петра превратился в конюшню для императорской кавалерии, а теперь, когда принц Бурбон мертв, некому остановить бойню. Остается только надеяться, что части войска обратятся друг против друга и в суматохе мы сумеем ускользнуть, пока они будут драться из-за того, что еще осталось неразграбленным. Передай ей, пусть изображает набожность и благочестие или найдет себе другой город, который сумеет по достоинству оценить ее красоту и ум. Этот же Рим… наш Рим… погиб безвозвратно. – Он в отчаянии оглянулся на творящийся вокруг разгром, в котором тонула его жизнь. – Передай ей, что я буду грезить о ней, как о Марии Магдалине, и просить Господа даровать ей прощение. И мне заодно.

Хотя я спешил изо всех сил, обратный путь занял много времени. Быть может, причиной тому было охватившее меня отчаяние, ведь теперь, не имея защитника, мы рисковали быть выжатыми досуха, пока не сгинем без следа. Мир вокруг катился в тартарары, но занимающийся день обещал быть ясным и свежим, и грабежи вспыхнули с новой силой. Я крался по улицам, на которых уже начало сбываться пророчество кардинала, и обе армии насмерть сцепились из-за очередной жертвы. Я торопился из последних сил, выныривая из боковых улочек и поспешно прячась обратно в переулки, пока ноги мои не онемели от усталости; мне пришлось сделать остановку, чтобы дать им отдохнуть. Между домом кардинала и нашим крупное войско лютеран по пятам шло за испанцами, и творимое ими насилие было тем более страшным, что грабить им было практически некого и нечего. Я отправился кружным путем, дабы избежать встречи с ними, и свернул на восток, пройдя достаточно близко от печатной мастерской Маркантонио, чтобы увидеть, что весь район объят пламенем, а его обитатели взяты в заложники или убиты. К тому времени как я добрался наконец до нашего квартала, солнце уже стояло высоко над головой; его палящие лучи лишь усиливали жажду крови. Наши захватчики уже успели превратиться в защитников, и теперь испанцы и немцы дружно поносили друг друга. Презрев усталость, я не делал передышек и, добравшись до нашей площади, не чувствовал ни ног под собой, ни страха. Дозорных у наших ворот уже не было, и двери, ведущие во двор, стояли распахнутыми настежь, приглашая войти любого, у кого имелось в достатке храбрости и оружия.

Во дворе отчаянно визжали свиньи, которых сгоняли к стенам; несколько мужчин, включая повара, стояли по колено в дерьме и грязи среди вывороченных из земли каменных плит, выкапывая сундуки. Охваченные жаждой поскорее завладеть сокровищами, они не заметили, как во двор тенью скользнул карлик.

Кухня была пуста. Джакомо и Заккано я обнаружил в гостиной, оба сидели у стены посреди осколков стекла и керамики. Когда я подошел ближе, Джакомо поднял на меня глаза, а вот Заккано так и остался сидеть, уронив голову на грудь, и слева у него темнело отверстие, выделявшееся даже на алом бархате его куртки. Оно выглядело аккуратным и неглубоким, и даже не верилось, что душа его могла улетучиться сквозь него. Я остановился прямо напротив Джакомо, так что глаза наши оказались на одном уровне, и спросил у него, что случилось. Он взглянул на меня и открыл рот, но оттуда вытекла лишь тоненькая струйка крови. Адрианы же нигде не было видно.

Я двинулся к лестнице. На нижней ступеньке, дрожа всем телом, скорчилась чья-то фигура. Хоть он был покрыт слоем нечистот и грязи, я узнал нашего мальчишку, помощника конюха. На щеке у него красовался порез, а напуган он был до полусмерти, но руки и ноги у него были целы, и в пальцах он нервно крутил жемчужину. Вне всяких сомнений, он сумел убедить себя в том, что, предав госпожу и ее богатства, он получит в награду все ожерелье.

– Где она?

В ответ он лишь передернул плечами.

Я плюнул ему в лицо и на четвереньках стал подниматься по лестнице, потому что в минуты усталости мне сподручнее перемещаться таким образом.

Я по-прежнему утверждаю, что по сравнению с другими Господь не оставил нас своей милостью. Если бы город сумел отразить нападение, то в нашем доме, как и в остальных, разразилось бы шумное торжество. Оно было бы более чем уместно еще и потому, что Фьяметте Бьянчини предстояло отпраздновать двадцать первую годовщину своего рождения. А она была в самом расцвете молодости и красоты. За шесть лет, прошедших с той поры, как мать привезла ее девственницей в Рим, она успела переспать со многими из самых богатых и образованных мужчин в Риме. У них она научилась тому, что непременно поможет ей сейчас. Если жена пребывает в полной власти своего мужа и вынуждена цепляться обеими руками за одного-единственного мужчину, а обыкновенная шлюха принадлежит всем, кто пользует ее, то моей госпоже повезло, потому что она могла выбирать себе ухажеров, сохранив таким образом частичку себя. Сей факт, вкупе с ее острым умом, воспитанием и несомненной красотой, придал ей определенной уверенности в вопросах плоти, которой лишены большинство женщин. И теперь, если фортуна и обстоятельства обратятся против нее, таланты профессии помогут ей пережить нелегкие испытания. Во всяком случае, именно так я успокаивал себя, пока не добрался до верхней площадки.

Из-за двери до меня донеслось негромкое бормотание, очень похожее на монотонное песнопение. Я повернул ручку двери, ожидая, что она окажется заперта. Но та отворилась.

Синьорина в пеньюаре стояла на коленях у кровати, склонив и покрыв голову, так что я не видел ее лица. Перед ней на полу лежала Библия с вырванными страницами, запятнанными брызгами крови. Рядом с ней стояла тощая как жердь женщина, лицо которой напоминало свиное рыло; губы ее безостановочно шевелились, словно шептали молитву. Позади них виднелась еще одна особа, намного крупнее обеих, сжимавшая в кулаке кухонные ножницы нашего повара. Лютеранские гарпии – они одинаково ловко управляются как с ножом, так и со словом Божиим. Обе обернулись, когда я вошел, и в минуту всеобщего шока и замешательства я вдруг заметил, что пол по щиколотку завален пышными прядями золотистых волос.

Толстуха с ножницами шагнула ко мне и завопила. С грохотом захлопнув за собой дверь, я заскользил вокруг нее. Синьорина жалобно вскрикнула, и шаль упала с ее головы. Я увидел, что лицо ее обезображено потеками крови, а голова похожа на колючую стерню с черными пятнами ожогов там, где огонь сожрал колосья на корню. Ее волосы, роскошная золотистая река красоты и богатства, были острижены наголо.

– О, нет! Прошу вас! Не причиняйте ему вреда, – взмолилась она, размахивая руками, как сумасшедшая. – Это Бучино, я говорила вам о нем: милый, ласковый Бучино, чье тело несет на себе ужасную стигму, но чей разум остается простым и обретает утешение в любви Господа нашего.