Сара Дюнан - Исповедь куртизанки

Бабища приостановилась на мгновение, глядя на меня. Я улыбнулся ей, обнажая зубы и пуская слюни, и она попятилась, ошеломленная моим уродством.

– Ох, Бучино, встань рядом на колени и послушай, что я тебе скажу. – Синьорина простерла ко мне руки, но теперь голос ее изменился, и она тщательно и неспешно выговаривала слова, словно обращаясь к идиоту. – Я пребывала в плену у вавилонской блудницы, но эти добрые женщины показали мне истинный путь ко Христу. Наши богатства, наряды, спрятанные сокровища – все они вручены Господу. Как и моя душа тоже. Я рассталась с пороками своего ремесла и возродилась заново благодаря бесконечной милости Божией. Ради чего проглотила свою гордыню до последнего камушка. Когда ты поступишь так же, мы помолимся вместе и, милостью Господней, ступим на путь к лучшей жизни.

Сперва я хлопнул ладонями по своей куртке, потом прижал руки ко рту и, старательно пуская слюни, проглотил последние из рубинов и изумрудов, после чего повалился на колени, давясь и бормоча слова благодарности Господу за наше спасение.

Той же ночью, в самый глухой ее час, когда наши победители-протестанты спали сном сытых праведников на набитых гусиным пухом тюфяках, мы, лицемеры и проклятые еретики, неслышно выскользнули из конюшни, где квартировали с немногими уцелевшими свиньями. В животе у нас переваривались драгоценные камни, но мы, сцепив зубы, тихонько крались по останкам того, что некогда было Римом, пока не достигли пролома в стене у Сан-Спирито, где ярость первого штурма оставила зияющие дыры в кирпичной кладке, которых оказалось слишком много, чтобы в темноте можно было уследить за всеми.

Там, где они бурной рекой хлынули внутрь, мы осторожно выбрались наружу, уродец и обритая наголо шлюха, придавленные и униженные поражением. Мы шли всю ночь, а когда темноту сменили предрассветные сумерки, оказалось, что мы влились в медленный и бесконечный поток беглецов – и не имеющих ни гроша за душой, и тех, кто уносил остатки былого благополучия на собственной спине. Но их удача оказалась обманчивой, поскольку с первыми лучами рассвета показались и хищники: те, кто отбился от наступающей армии, им еще предстояло добраться до города, и они решили поживиться тем, что попалось по дороге. Готов поклясться, что даже если бы синьорину изнасиловали, но сохранили ей волосы и внешность, она вскоре вновь оказалась бы на спине с раздвинутыми ногами, а я лежал бы рядом с ней в качестве чучела для отработки штыковых ударов. Но так уж получилось, что окровавленная голова и ароматы свинарника отпугивали любых желающих. Да и красть у нас было нечего, если не считать небольшого томика Петрарки. Как и подобает добрым христианам, все свои богатства мы несли в себе.

Мы старательно сохраняли непорочность так долго, как только могли (тому, кто не ест, испражняться нечем, – вот главная мудрость, которую я вынес из тех судьбоносных дней), но потом, на третий вечер, когда терпеть дольше уже не было мочи, мы стремглав кинулись с главной дороги в лес, где обнаружили ручей, рядом с которым и присели, пока не опорожнили желудки, что если и не сделало нас богатыми, то по крайней мере вернуло нам платежеспособность. Хотя утешение было, разумеется, слабым, учитывая, чего мы лишились, все-таки оно было лучше смерти, и мы постарались воспрянуть духом, подбадривая друг друга. В тот вечер мы устроили пир, поедая ягоды и запивая их свежей родниковой водой, – отойдя по ручью выше места нашего омовения, – и пересчитали свои богатства, состоявшие из двенадцати крупных жемчужин, пяти изумрудов и шести рубинов, самый крупный из которых синьорине пришлось обмазать кремом для лица, чтобы пропихнуть его себе в пищевод. Господи, мне даже представить страшно, какие чувства она испытывала, глотая собственное будущее, пока гарпии ломились в дверь ее спальни. Да уж, такими способностями можно было гордиться, о чем я ей и заявил, пока мы сидели в темноте, прижавшись друг к другу, пытаясь уверить себя, истых горожан, что звуки леса, раздающиеся со всех сторон, не сулят нам ничего дурного.

– Так и есть. Куда более мужественный поступок, нежели совершил ты, глотая свои жалкие изумруды. И, – оборвала она меня, не дав раскрыть рта, – я не желаю слушать шуточки в твоем духе относительно того, что у меня богатый опыт в таких делах.

И, хотя это было совсем не смешно и я устал до полусмерти, изо всех сил стараясь не показать, как мне страшно, стоило мне засмеяться, как я уже не мог остановиться. Смех, поразив меня, перекинулся и на нее, как блоха, так что, хоть мы и шикали друг на друга, вскоре уже согнулись пополам от хохота и ничего не могли с этим поделать, словно своим весельем издевались над судьбой и обеспечивали себе выживание.

Когда же мы наконец утихомирились, то привалились спинами к деревьям и уставились в никуда, чересчур утомленные своей приверженностью идее остаться в живых.

– Итак, – заговорила она после долгого молчания, – что будем делать дальше, Бучино?

Что будем делать дальше?

– Ну, для начала из вас получится восхитительная монахиня, – отозвался я. – Хотя кто-нибудь может и усомниться в неистовстве вашего пыла, если увидит, сколь безрассудно вы обрили собственную голову.

Невзирая на наше недавнее истерическое веселье, шутить над подобными вещами не стоило, и я ощутил, как по телу синьорины пробежала дрожь. В полумраке мне было трудно разглядеть выражение ее лица, хотя ужас, застывший в ее глазах, был вполне предсказуем, а кровавая царапина у нее лбу отчетливо выделялась на белой коже. Я глубоко вздохнул, прежде чем продолжить:

– Или же мы можем затаиться, зализать раны, а как только вы выздоровеете, попробовать начать все сначала. Город не будет оккупирован вечно, и в нем всегда найдутся мужчины, обладающие достаточным вкусом, чтобы возжелать то, что вы имеете предложить.

– Только не в Риме, – отозвалась она, и голос ее дрогнул от гнева, к которому явственно примешивался страх. – Я не вернусь туда. Никогда. Ни за что.

Что, в общем-то, было даже к лучшему, заключил я после недолгого размышления, поскольку большинство мужчин, особенно те, кому есть что забыть, желают видеть своих женщин милыми и мягкими, словно новорожденные ягнята, а к тому времени, когда там появится хоть что-нибудь, ради чего стоит возвращаться, мы будем уже чересчур старыми, чтобы собрать плоды своего решения. Значит, Рим отпадает.

Я пожал плечами и постарался, чтобы голос мой прозвучал как можно беззаботнее:

– Тогда что?

Впрочем, мы оба знали ответ. Теперь, когда война накрыла своей окровавленной пятерней всю страну, особого выбора у нас не было. Нам предстояло направить свои стопы в город, богатый и стабильный, где правили мужчины, у которых достанет денег и манер, чтобы заплатить за то, что солдаты обычно берут силой. Независимое государство, умеющее ценить красоту и обладающее талантом к торговле, где смышленые изгнанники, имеющие толику воображения, могут составить себе состояние. Кое-кто полагает этот город лучшим местом для жизни на земле, наиболее процветающим и мирным. Вот только, несмотря на все сказки о нем, у меня не было ни малейшего желания отправляться туда.