Вера Русакова - Боярыня Матвеева

Некоторое время спустя посольство выехало в Киев. Для его глав это было важный этап дипломатической миссии, но простые дьяки, женщины, слуги и служанки, стрельцы и прочие безответственные персонажи пришли в состояние нездорового возбуждения. Киев! Это имя было связано с историей столько далёкой, что она касалась небывшей вовсе, с былинами и сказками, с временами величия Руси, ещё не изуродованной татарским нашествием, с принятием христианства, с легендами о святых и святынях. Даже Евдокия Григорьевна, не русская и недавняя православная, поддалась всеобщему помешательству; с Дарьей творилось нечто неописуемое. Когда-то давно, когда были живы родители, любимая старшая сестра ещё не вышла замуж в далёкую деревню, а её саму не принуждали идти на разврат к ненавистному барину, в их доме останавливались паломники, возвращавшиеся из Киева; и от тех времён в памяти Даши осталась какая-то смутная сказка о прекрасном городе в тёплой земле.

– Господи, – крестилась служанка Лопухиных, Ираида, – не думала я, что сподобит он меня увидеть Киев! Не помереть бы, пока не поклонюсь мощам праведников!

– Я больше всего боюсь, что мы разочаруемся, – шепотом признавалась Елена Никифоровна. – Так иногда бывает: намечтаешь себе невесть что, а когда увидишь в жизни – разочаруешься. И ведь не потому, что плохо, а потому, что слишком много придумала.

– А если бы не ожидала от реальности слишком много – она бы даже понравилась, – согласилась с ней Евдокия.

«Мать городов русских» предстала перед путниками в холодный, но солнечный день. Город выглядел полуразрушенным и потрёпанным жизнью; городская стена лежала в развалинах, «Золотые ворота», большие в величественные, зияли дырками и были окружены проломами; пустыри и руины чередовались с обитаемыми жилищами. Но всё же преобладали в нём по-южному светлые дома, окруженные безлистными в ту пору садами; эти дома карабкались вверх по холмам, становясь всё выше и богаче, и на самом высоком месте Киева красовалась Святая София – белая, с золотыми куполами, ослепительно сверкавшими под солнцем. Люди ахали, крестились, некоторые падали на колени. Елена Никифоровна не была разочарована: она даже нашла, что разрушения придают городу нечто страдальческое и трогательное. Даша рыдала от счастья.

Все, кроме часовых, оставленных охранять возы посольства, молились в Софийском соборе. Митрополит Сильвестр Коссов говорил послам:

– В моём лице приветствуют вас Владимир Святой, Андрей Первозванный и Печерские подвижники!

Лишь немногие знали о тёмной стороне священного действа и о том, что высшие церковные чины во время молитв и благословений с трудом скрывали злобу. Иерархи православной церкви страдали от польско-литовских властей куда меньше, чем рядовые верующие; война за православие не находила отклика в их сердцах, зато мешала спокойной жизни и равномерному поступлению доходов; мысль же о том, что, возможно, придётся делиться прибытками с небескорыстным московским духовенством, повергала духовенство киевское в глубокую и нелицемерную скорбь. Под разными предлогами митрополит Коссов, архимандрит Киево-Печерской лавры Иосиф Тризна и их единомышленники уклонялись от присяги русскому царю, но Василий Васильевич и Илларион Дмитриевич умели не только дорогие шубы носить. Вежливо и благопристойно, не произнося ни единого плохого слова, высказывая внешнее почтение к духовным пастырям, Бутурлин и Лопухин заставили их сделать всё, что считали нужным.

Из Киева поехали дальше: принимать присягу, утверждать – осторожно и постепенно – власть царя над древней русской землей.

В конце января посольство остановилось в Нежине – в то время большом и шумном торговом городе, ожидая распоряжений царя. Евдокия Григорьевна к тому времени утомилась и пресытилась новыми впечатлениями; она всё чаще думала о Москве, о том, что происходит в её доме, о том, что она только начала всерьёз заниматься делами, а потом внезапно всё бросила и сбежала, о матушке Флоре, о фабрике. Она не ожидала, что поездка окажется такой долгой – почти четыре месяца! За это время всё, что угодно могло случиться – особенно со старой женщиной, которая почти не выходит из дома.

Кирилл сказал ей, что скучает по жене и дочке.

Впервые со времени тягостной сцены в разорённом имении Евдокия решила пооткровенничать со служанкой:

– Даша, хочешь в Москву?

– Пожалуй, да, – ответила Даша. – Но как я тебе благодарна, госпожа! Я теперь и в Москве была, и в Киеве. Сказал бы кто это, когда в деревне жила – не поверила бы.

Молодые женщины гуляли по улицам Нежина. Со знакомыми раскланивались, незнакомые с завистью смотрели на их разрумянившиеся красивые лица и на дорогую, нарядную шубу госпожи Матвеевой.

– В первую очередь надо Артамона Сергеевича благодарить – это он нас позвал.

– Да, госпожа, – согласилась Даша. После таких сказочных впечатлений даже нелюбимый хозяин стал ей симпатичнее, чем прежде.

Вдруг у молодой женщины перехватило дыханье. Тот, о ком она только что вспоминала, пролетел мимо – на коне, с двумя спутниками – не теми, которые сопровождали его при отъезде. Евдокия машинально отметила эту деталь и сама удивилась: зачем ей это?

Не торопясь повела Дашу домой. Если она знает своего мужа – торопиться некуда, у него на первом месте дело, и пока Артамон Сергеевич будет докладывать о делах Бутурлину, они с горничной и без спешки дойдут до дома, где живут сейчас. Еда уже готовится. Если же он голоден до изнеможения и захочет сразу же перехватить кусок – кусок есть.

Елена Никифоровна и Анна играли в шахматы и между делом обсуждали, всем ли друзьям и родственникам купили подарки – получалось, что всем.

– Домой бы, – говорила Елена Никифоровна, – пора и честь знать.

Евдокия благодарно улыбнулась подруге. И услышала, как открывается дверь.

Согласно старым патриархальным традициям жена должна была, встречая мужа, пасть на колени.

Согласно старым патриархальным традициям муж после возвращения должен был отколотить жену.

Вопреки всем традициям, она крепко обняла шею мужа и не в силах была разжать рук.

Вопреки всем традициям, он прижал жену к себе и не мог отпустить.

Неизвестно, сколько времени прошло прежде, чем молодые люди успокоились и стали разговаривать.

Артамон рассказал, что доехал до Москвы очень быстро – естественно, без обоза – что царь был безмерно счастлив и наградил вестника – то есть его – парчовой одеждой с царского плеча и дорогой шапкой [27] В описываемую эпоху не существовало орденов и медалей в современном понимании этого слова. В качестве средства поощрения или награды использовались дорогие подарки: меха, ткани, одежда, чаши и т. д. .