Вера Русакова - Боярыня Матвеева

– Теперь число моих завистников возрастёт. А самое главное, – он понизил голос и придвинулся к жене, – что не тогда хвалят, когда следует. По-настоящему награждать надо было, когда я в мае-июне сюда ездил и вёл переговоры, и не только меня, но и Унковского, Богданова и всех прочих, кто подготовил это великое дело. А когда оно сделано, доложить – проще простого.

– Всё верно, любовь моя. Но я всё равно за тебя рада. Может, Василий Васильевич потому и отправил тебя, что знал это и хотел, чтобы награду получил один из тех, кто делал черную работу?

– Думаю, да. Он умный человек и ко мне, кажется, благосклонен.

За ужином Лопухин сказал, что Василий Васильевич очень доволен милостивым царским письмом.

– Теперь нам всем приказано ехать в Москву, и как можно быстрее.

По ровному снегу полозья скользили легко; сладкое слово «домой» ускоряло ход и людей, и коней. После раздачи мехов и подарков грузов стало меньше, зато количество женщин увеличилось: один из посольских дьяков успел обвенчаться в Киеве с молоденькой дочкой купчика, а угрюмый стрелец сманил в Москву из Нежина одинокую вдовушку. Она-то и прояснила Евдокии мучивший её вопрос:

– Ляхи в костёлах вешают портреты умерших прихожан.

– Ужас!

– А по-моему, хорошо, – неожиданно высказала еретическую мысль Елена Никифоровна. – Можно прийти в церковь и прослезиться, вспомнив усопших рабов божиих.

Сказала она это, впрочем, уже после ухода украинки: Евдокия Григорьевна человек надежный, а эта вдовушка – кто её знает?

– А у нас парсуны редко когда пишут, и умерший уходит навсегда: нельзя даже на портрет его посмотреть и вспомнить. Внуки, если родились после смерти дедов и бабок, не знают даже, как эти деды и бабки выглядели.

Матвеев убедился, что охрана и без его контроля справляется, и с облегчением залез в возок жены: долгая скачка верхом измотала даже его выносливое тело.

– Я дома только один раз успел переночевать, – рассказывал он.

– Как там, дома? Нет ли каких бед, плохих вестей?

– Нет. Всё в порядке.

Значит, можно надеяться, что с матушкой Флорой ничего не случилось – слуги в случае чего побежали бы к ней. А он один ночевал дома или с Лизой? Молодая женщина вздохнула, но постаралась прогнать недобрые мысли.

– А ты молодец. Тяготы пути переносишь терпеливо, службе моей не мешаешь, спутникам нашим понравилась, с Еленой Никифоровной подружилась. А главное – я даже в поездке спал как человек, с женой, а не как бездомный пёс, в одиночку. Теперь всё время буду брать тебя с собой.

Здрасте. А как же хозяйство, фабрика, матушка Флора? А что делать: раз она вышла замуж, надо теперь в первую очередь думать об этом человеке, который привалился к её плечу, словно к подушке. Как говорили древние римляне: «куда ты, Кай, туда и я, Кайя».

Москва, засыпанная снегом, с убранными в иней деревьями, казалась сделанной из сахара. Беспорядочный, хаотически застроенный город с его приземистыми деревянными домами вдруг показался родным и милым – даже слёзы на глазах выступили.

Родина.

Главы посольства были приглашены за царский стол; во время приёма Алмаз Иванов от имени государя огласил их награждение: боярину Бутурлину – доходы с Ярославских рыбных слобод, атласную шубу на соболях, золоченый серебряный кубок, четыре сорока соболей и сто пятьдесят рублей придачи к его окладу; окольничему Алферьеву – шуба, два сорока соболей и семьдесят рублей денежной придачи к окладу; думному дьяку Лопухину – шуба, кубок, два сорока соболей и также прибавка к окладу. Накануне приезда посольства царица Мария Ильинична произвела на свет сына и наследника Алексея; царь получал один подарок судьбы за другим и был уверен в благоволении к нему Всевышнего.

Евдокия Григорьевна порадовалась за Иллариона Дмитриевича, но занята была больше своими делами. Дома всё было спокойно и благопристойно, по крайней мере, на первый взгляд, к матушке Флоре она съездила вскоре после возвращения в Москву и с радостью убедилась: пожилая женщина относительно здорова и даже довольно деятельна. Евдокия долго рассказывала ей о поездке. У бывшей свекрови тоже нашлись для неё новости: она нашла, наконец, покупателя для фабрики.

– Я уже сама подумывала поехать с ним, но если ты приехала – сможешь его проводить? Ты не очень устала от путешествий?

– Ах, матушка, – смеялась молодая женщина, – теперь для меня поездка на фабрику – легкая прогулка.

Она спросила о матери.

– Мрачна и недовольна, – вздохнула Флора. – Когда её спрашивают о тебе – отказывается отвечать.

Евдокия всё же позвала к себе Иоганна и попросила отнести матери подарок – кружева, купленные в разорённой усадьбе – и записку. Иоганн вернулся быстро:

– Даже не посмотрела, что ты ей даришь. И на записку не ответила.

Муж сообщил, что его родители оттаяли и приглашают в гости, на первый день Масленицы.

– Только тебя или нас?

– Меня точно. А ты пойдёшь со мной.

– Если им неприятно моё присутствие – я могу не ходить, – с тайной надеждой сказала она.

– Пойдёшь. Если выгонят – другое дело, а просто не явиться – невежливо.

Он был прав. Молодой женщине осталось только вздохнуть и выпить глоток чая.

В то время в быту русских людей происходили постоянные изменения – не такие резкие, как в петровское время, не такие заметные, но существенные. Менялись нравы, вкусы, одежда, напитки и блюда. Иностранцы отмечали, например, что раньше русские не ели зелень, презрительно называя её «травой» или «сеном», но это «сено» всё чаще оказывалось на тарелках. В период правления Михаила Фёдоровича в России впервые отведали чай; этот напиток стал медленно и постепенно распространяться, оставаясь пока известным лишь меньшинству населения; Евдокия впервые попробовала золотисто-коричневый отвар в доме мужа. В качестве ответа она угостила его горячим шоколадом; позже Дарья научила повара готовить некоторые немецкие блюда.

Пока хозяева пили чай, в девичьей происходило нечто вроде пресс-конференции: Дарья, сидя на середине лавки, с важным видом рассказывала о путешествии. На одном краю лавки сидела Домна Трофимовна, на другом – Лиза; обе они потрясённо взирали на Дашу, а веснушчатая горничная так даже рот открыла. Вокруг них стояли и сидели остальные слуги.

Дарья уже переправилась через Сейм, когда Лиза не выдержала:

– Господи! И не страшно тебе было?

Взор девушки изобразил презрение. Самым страшным моментом в жизни Даши была дорога из имения Хитрово в Москву, когда она шла, натирая до волдырей ноги, с болью от голода в животе, боясь, что её поймают разбойники, изнасилуют и убьют, что её догонят посланные из имения слуги, высекут и отдадут на разврат к хозяину, что её сожрут дикие звери; она страшилась, когда оказывалась на дороге одна, и страшилась ещё больше, когда видела силуэт одинокого путника. После этой дороги поездка в удобном возке, с хозяйкой и под охраной стрельцов никак не могла её напугать. После этой дороги её уже почти ничем нельзя было напугать.