Светлана Нина - Затерянный исток

– Какая же ты… А ребенок?!

Хатаниш молчала, бесцветно глядя на песочные стены.

Арвиум не понимал, вернулся бы он за ней, если бы не это.

– Не смей винить меня в случившемся, – добавила она с хриплой болью. Ее голос стал безотчетно жестоким.

Нежданно припомнила она запах лепешек по рецепту пращуров, разлетающийся по внезапной темени закатов ее родного края. С сестрами, давно умершими от лихорадки, самозабвенно играли они в тряпичных кукол детства такого глубокого, что оно казалось уже смытым и по странности не забывающимся сном. Но Хатаниш не способна была вгрызаться в истинный масштаб, в насущность приволья. Опасаясь жить, она не знала истинного вкуса и цены свободы, в мечтах обитая в небольших покоях, из которых не обязателен выход.

Арвиум не знал, винит ли ее.

– Не виню.

– А что я видела от тебя?!

– Разве ничего?

Хатаниш рассмеялась. Арвиум обдумывал что-то, покусывая губу.

– А что? Ратные подвиги? Золото? Для меня это пустота!

Он схватил Хатаниш под колени, взвалил ее себе на плечо и размашисто направился восвояси, будто вовсе не опасаясь погони. Пусть не смеет ставить под сомнение чистоту его помыслов!

Лахама красовалась необъяснимо простым убранством. Отливу ее волос сиротливо не доставало золотых обрамлений, чешуей облепляющих лоб. Амина стояла поодаль и с выдержанным чувством избранности внимала ее витиеватой речи.

– Ты – моя лучшая ученица. Остальные в большой мере испытывают тягу к мужчинам. Я не могу вытравить это из них, растолковать, что это не единый путь, что плодородие уже – не обязательный культ. Сословие рожениц справляется с этим куда лучше неподготовленных девчонок, которых ничему поистине полезному в Домах табличек не учат. А они, пусть и не жрицами, могут стать хоть писцами, хоть пивоварами.

Опустив глаза, Амина подумала, что достигла определенного мастерства в выставлении себя умнее и безгрешнее, чем была на самом деле. Потому что и она, как и остальные девушки, заглядывалась на юношей на базарах и состязаниях. Только она и сама свято верила в то, что говорила Лахаме – до последнего слова, расщепляясь будто на мир идеальный и тот, который преследовал ее своей исконной неотвратимостью. Острый страх перед Лахамой, сладко пахнущий обожанием и отторжением из-за ее целостности и величины, заклеивал Амине рот.

– Безбрачие – не травмирующий обет, а осознанный выбор, – невозмутимо продолжала Лахама, словно Амина не знала ее пристрастий к юношам, которые та обличала в форму необходимости ритуального воплощения перерождений. – А они мучаются из-за него, подумать только!

Лахама помедлила и разморено провела ладонями по своим бедрам.

– Если бы мы только могли ввести единобожие, чтобы прекратить распри, какое божество сильнее…

– Я не понимаю саму эту идею, – с сомнением отозвалась Амина. – Это так же безумно, как и приписывать все достижения разнородного человечества кому-то одному… Ведь любой прорыв, даже приписываемый одному мудрецу, по сути – коллективный труд, обмен возвышением.

– Тебе это кажется вопиющим, а я слышала, что некоторые мыслители и вовсе отвергают идею существования бога в пользу некой пропорции всего сущего. Это разве не кажется тебе безумным? – с усмешкой изрекла жрица.

Амина ничего не слышала об этом и с досадой решила смолчать, чтобы не показывать свое невежество.

– Только представь! Мы вышли из ниоткуда, из глубин воды или лесов… Всего боялись, во всем видели суровую непреодолимую стихию. Все было одним сплошным мифом и борьбой… Людей одолевало истовое желание запечатлеть себя в бесформенных фигурках богинь – матерей, что мы нашли при строительстве храма. Кто знает, какой смысл вкладывали в эти фигурки первые скульпторы? Мы можем только мечтать о догадках об этом. А потом… потом мы поняли, что можем обуздать стихию при обучении от старших к младшим. Наше сознание уже не было столь затуманенным, в нем появились связи, ответы как результат наблюдения и работы… И мы создали великие мифы. Возвели неописуемые храмы. И теперь мы в точке триумфа человечества. Все, что имеем, мы создали сами в силу своей особости, быть может, отчасти природной. Есть от чего потерять голову, верно? А глупцы лишь жалуются на тяжкую судьбу, не желая прикасаться к сокровищницам непрерывной мысли нас как явления…

– Глупцы заняты выращиванием пшеницы, чтобы нам было завтра, что отведать, – робко произнесла Амина.

– Все это суета…

Лахама приподняла бровь, но не стала продолжать, начав иную ветвь темы:

– Думается мне, что древние, не разделяя богов и природу, были более правы, чем мы, возведшие свою тягу к сказаниям в непозволительное измерение религии.

Амина похолодела.

– Ты… отступничаешь?

Лахама устало улыбнулась, будто прощая Амину за ее непросвещенность. Темные кудри выбивались из-под краснеющей меди тиары, которую она медленно водрузила себе на голову.

– Для нас естественно обожествлять небо. Но что если есть на земле народ, подобный нашему, но нам неведомый, обожествляющий время? А, быть может, у них и вовсе нет богов, а они припеваючи живут и без них. Ты не думала о подобном раскладе?

Амина выдохнула, сделав отрицательный жест.

– Знаешь, я не зря тебя избрала. В тебе есть умиротворенное принятие универсума без излишнего замешивания в него своих природных мотивов и потребности выстроить отношения с другими людьми… Ты не будешь вырывать глаза тем, кто противоречит тебе. Это верно, потому что никто ничего не знает наверняка. И не будешь чрезмерно погрязать в ежедневных действах, не стоящих и слова, но беспрерывно обсуждаемых столь многими… Но будь осторожна – как только ты станешь Верховной жрицей, на тебя падет бремя не только выполнять красивые и бессмысленные ритуалы, но и сдерживать народ, чтобы не оказаться на пепелище общих захоронений бедняков.

Амина едва не задыхалась.

– Но… зачем мне это? Постоянно жить в страхе, придумывать вопиющие сказки, лишь бы меня не закидали камнями?

– Зачем?.. – Лахама приостановила перекатывание камешков в счетах, используемых для хозяйственных нужд храма.

– Да. Разве не лучше жить спокойно?

– А как ты будешь влиять на жизни черни?

– А зачем на нее влиять? Чтобы ограбить?!

Лахама рассмеялась. Амина поразилась переливам ее вариаций и смекалке, перетекающей в незащищенность.

– Это не по моей части. Меня привлекает воздействие на их умишки. И тебя должно, иначе делать тебе в этих стенах нечего. Иначе – только привилегия ради монет и раболепия, а это не может не развратить и самую кристальную душу. Хоть мне и жаль будет расставаться с самой сообразительной ученицей. Некоторые из оставшихся хоть и из родовитых семей, а способны только на бездумные кивания головой в такт бубну. Эти идеальные исполнители, которые верят во всю фантасмагорию, происходящую возле алтаря, не понимая, что находятся под завесой конопли.