Елена Гостева - Стрекозка Горгона. Зимние квартиры

Всё перекрывает властный крик Лужницкого:

– Отбой! – через минуту слышен его уже более спокойный, почти благодушный голос.– Довольно!

Алсуфьев с восхищением уставился на Любомира, пытающегося усмирить храпящего, яростно косящего красными глазами турецкого жеребца:

– А ты молодец! Молодец! Важную птицу завалил!

Да, прыжок Николая был ловчее, изящней, зато Любомир поверг наземь неистового начальника неприятельского отряда. Серб зло сплюнул, брезгливо оглядел свою окровавленную одежду и хрипло произнёс:

– Эти аяны и паши другого не заслуживают!

А конь под ним всё ещё бунтует, он бы скинул незнакомого седока, но здесь, в тесноте, не хватает места для взбрыкиваний.

Лужницкий требует:

– Доложить о потерях!

Алсуфьев оглядел своих: здесь, сжав зубы от боли, держась за товарища, с трудом сидит в седле один солдат – у него перерублена ключица. Таня тряхнула головой, чтоб опомниться от жутких картин, и осторожно протиснулась к раненому. Из зарослей, из-за валунов справа и слева от дороги слышны голоса взводных: «У меня потерь нет!»; «Все целы!» и голос Лапина сначала: «Без потерь…», затем его почти истошный крик: «Целищев, ты где? …У меня только Целищева нет». Николай отзывается:

– Здесь я, цел!

– А зачем убёг?! – орёт Лапин.

– Мушкет заело, так я палашом решил помахать, – громко отвечает Николай и, оглядываясь на столпившихся возле него, жалуется картинно. – И что за взводный у меня? Ишь, выдумал: убёг. А чего мне там с заклинившим ружьём делать?

Алсуфьев, улыбнувшись одобрительно Николаю, крикнул:

– Лапин, не оговаривайте Целищева. Он сегодня герой!

Бой шёл минут пятнадцать, значит, и боем-то его звать много чести. Стычка. Пехоте приказано отходить. А драгуны ещё около часа наблюдали за неприятелем. Турки ускакали недалеко, но желания атаковать не выказывали: наверное, ждали, когда русские уйдут, чтобы подобрать убитых.

На горе егеря сооружали нехитрое укрепление из камней, кои смогли выворотить. Однако Лужницкий заверил, что турки вряд ли предпримут ещё одну атаку, укрепляться ни к чему. Подполковник Петров кивнул удовлетворённо, оглядел солдат и поблагодарил за хорошую стрельбу:

– Ну что, друзья мои, не зря вас командиры мучили, заставляя по полдня по мишеням стрелять? Плохой стрельбой басурман не смогли бы прогнать, так?

– Так точно, – не очень стройно отозвались солдаты.

– Ваше высокоблагородие, а я разве похвалы не заслужил? – не смог утерпеть, напомнил о себе Целищев, он вертелся в седле, оглядываясь на товарищей. Нет, не то чтобы Николай так уж в похвале нуждался, просто не отличался умением молчать.

Петров, усмехнувшись добродушно, поднял брови, изобразил на лице задумчивость:

– Даже и не знаю… За храбрость и находчивость, за то, что пленного взяли, можно бы и к награде представить. А вот за то, что оружие в бою отказало, выговор объявлять надо. Как считаете, господа офицеры?

Офицеры были настроены доброжелательно, Алсуфьев высказался за всех:

– Ваше высокоблагородие, ружьё у любого может заклинить, да не каждый способен таким удальцом себя показать. Видели б Вы, как ловко подпоручик со скалы слетел! Одного наповал сразил, другого – полонил. По-моему, он поощрение заслужил.

Опровергать слова штабс-капитана никто не стал, и Петров согласился:

– Так тому и быть, подам рапорт.

Дальше спускались с горы, поднимались на новый перевал, шли у подошвы почти отвесных каменных столбов. Офицеры продолжали «снимать» местность, но не отъезжали далеко от дороги. В пятом часу пополудни вышли на равнину. Высокие холмы остались сзади, впереди темнели сине-зелёной одеждой лесных зарослей другие. Проводники сообщили, что до следующего удобного для ночлега места ещё часов пять ходу, потому Петров решил остановиться здесь. Свернули в сторону, где в полуверсте от дороги виднелся невысокий холм, обошли его и на полугоре среди реденького леска стали разбивать лагерь. Пехота занялась обустройством, кострами, а драгуны, чтоб не терять время даром, поехали на осмотр широкой ложбины, кою перерезала дорога.

Николай остался возле пленных – помнил наказ генерал-майора Берга практиковаться в языке. Пандуры помогали общаться с турками, переводили непонятные слова, но разговаривали с ними с неприкрытой ненавистью. Дай им волю, так прирезали бы пленных без раздумий, расплачиваясь за зверства, что магометане на их землях чинили. И турки жались друг к другу, с опаской взирали на пандур и с робкой надеждой – на егерей, которые сейчас были для них защитой от возмездия. Тот, кого пленил Целищев, вжимал голову в плечи и посматривал на подпоручика почти благоговейно – знал, что этот офицер мог лишить его головы, но не стал.

Таня занялась раненым. Он, прислонившись к дереву, накинул на одно плечо шинель, выставив другое, окровавленное, морщился от боли. Перебита левая ключица – самое распространённое ранение кавалеристов; рана глубокая, не дай Бог, загноится. А надо вытерпеть и ночёвки в снегу, и тряску дорожную. Пока может, будет держаться в седле, не сможет – товарищи понесут. Егеря взялись чинить его распластанную рубаху и сюртук, на этот случай солдаты всегда нитки и иголки в киверах носят.

Вдруг с дороги донёсся голос трубы. Пожилой егерь с нашивками унтера проворчал:

– Сызнова трубят… И что за день такой? Каши не сварены, поись ишшо не успели, опять срывают…Ну-к, робяты, вставай! Глянем, кого там по наши головы принесло.

Солдат, зашивавший рубаху драгуна, торопливо сделал стежок, обкусил нить, подал одежду хозяину:

– Дома дошьёшь.

Солдаты нехотя поднимались, напряжённо вслушивались. Приказ не поступил, но раз труба прозвучала, значит, с минуты на минуту будет. Таня и Кало кинулись к лошадям, спешно поскакали в сторону дороги. Навстречу по уже утоптанному снегу летел вестовой от Петрова.

На равнине шириной около пяти вёрст не видать ни кустика, ни деревца, ни больших камней для укрытия. Только покрытый лесом холм врезался в долину, словно длинный коровий язык, что тянулся от горной гряды к дороге за угощением и, не сумев достать, застыл в полуверсте от неё. За сим «языком» в седловине меж двух возвышенностей и укрыт русский отряд. Холм каменист, на него никто не заезжал с плугом иль сохой, не подымался с мотыгой, и деревья на нём высоки, разложисты. А долина распахивается – кое-где из-под снега торчит толстая засохшая стерня кукурузы. У подножия холма выпирают, словно белые шапки, заснеженные груды камней, что, наверное, собраны земледельцами с их плодородных участков. Возле сих каменных груд – Петров, Бегичев, командир партизан Кондович, граф Звегливцев со своим взводом, все озабоченно оглядывают равнину. Значит, высланный вперёд дозор встретил кого-то и вернулся к основному отряду с тревожной вестью.