Елена Гостева - Стрекозка Горгона в столице

В институте был немного странный обычай: каждая воспитанница кого-нибудь обожала. Учителя, воспитательницу, старшую смолянку иль даже священника. Кого угодно, только не классную даму и не директрису, чтобы в подхалимаже нельзя было заподозрить. Предметам обожания дарили на все праздники какие-нибудь сувениры, сделанные своими руками, предлагали помощь в чём угодно: хотя бы журнал от класса до кабинета донести, а если младшая смолянка «обожала» старшую, та могла помыкать ею, как угодно. И обе при этом получали удовольствие. Таковы условия игры. И все без исключения обожали императора. Когда государь обедал в Смольном, девушки соревновались меж собой, упрашивая начальницу, чтобы им позволили прислуживать за столом, и считали счастьем, если удавалось утащить кусочек хлеба, оставшийся после высокого гостя, а после носили засохший огрызок на груди.

Таня предметом обожания выбрала доктора Якова Карловича. Это был тщедушный на вид мужчинка лет пятидесяти, черноволосый с проседью. Единственное, что было значительным в его лице и фигуре – брови, не самые, пожалуй, густые, но самые длинные, они были шире лица и, словно у филина, разлетались в стороны так, что если сзади на доктора смотреть, над ушами видны были их торчки. Старый солдат-истопник смешно о нём говорил: «Ишь ты, до чего немеч броваст!».

Яков Карлович называл себя прусаком, в этом Таня чувствовала какую-то ложь. Но ведь и она сама никому в Смольном не говорила, что её кузены – цыгане, сообщила, что они не дворяне, и всё. Если Яков Карлович называет себя прусаком, не являясь им, это его дело. А доктором он был хорошим. Таня убедилась в этом, когда сама приболела: в дортуаре 1 1 Дортуар – спальня было холодно и сыро, она, не привыкшая к такому климату, раскашлялась, и её отправили в лазарет. Сначала «немеч бровастый» её возмутил. Начал расспрашивать, кто и чем из родни болел, узнав, что отец умер из-за раны, пробормотал меланхолично: «gut, gut». «Что хорошего-то?» – ужаснулась Таня. «Хорошо, что не от чахотки умер, и я могу не опасаться, что у Вас, мадмуазель, чахотка наследственная» – столь же меланхолично объяснил он и добавил: «Ваш Vater сделал ошибку, что в Петербурге жить стал. Здесь плохой климат. Человек с простреленным лёгким не должен здесь жить».

Доктор давал настойки, что готовил сам, и Таня быстро поправилась. Потом стала помогать ему в уходе за другими институтками. Яков Карлович был снисходителен к смолянкам: если какой-то девице надоедали занятия, и она жаловалась на головную боль иль что другое, доктор, даже видя, что та симулирует, лишь вздыхал огорчённо, но освобождал от занятий, даже предлагал полежать в лазарете. Чем смолянки, конечно же, пользовались.

Таня, помня наставление Пелагеи, старалась не проявлять себя. Доктор назначал лечение, она его рекомендации и выполняла. Правда, иногда, интересуясь рецептами настоек, сообщала: «А моя бабушка при этой болезни ещё и такую-то травку использовала…» Доктор двигал своими длиннючими бровями, задумывался, причмокивал, а потом говорил: «Пожалуй, можно и добавить!», иль: «Напрасно. Народ эту траву колдовской считает, а медицина доказала, что она никакими лечебными свойствами не обладает!» Когда Таня видела, что лечение затягивается, она садилась возле больной, разговаривала, клала руки той на грудь иль на голову, чем незаметно помогала изгнать хворь. И ни девушки, ни доктор не подозревали, что их выздоровление зависело от её желания. Ни во что другое Таня старалась не вмешиваться.

Правда, прежнюю их классную даму Елизавету Даниловну, слишком придирчивую, пытающуюся воспитанниц муштровать, как солдат, два раза посадила в лужу. Буквально. Первый раз – во время прогулки. Институткам ходить разрешалось только парами и только по деревянным мосткам. Не дай Бог сделать хоть шаг в сторону! То была первая весна, которую Таня встречала в Смольном. Их вывели на получасовую прогулку, а как раз накануне дождь прошёл, и мокрая трава блестела под солнечными лучами, переливалась заманчиво. Хотелось пройтись по мягкой лужайке, но классная дама считала это недопустимой вольностью. Идущая во второй паре Стасенька Морозова не удержалась и наклонилась, сорвала листочек манжетки с дождевой капелькой, поднесла к губам. Елизавета Михайловна, увидев это, раскричалась, мол, смолянка дурные привычки демонстрирует! Стаси, испуганная и обиженная, отбросила травинку. Таня, идущая почти в хвосте, собравшись, уставилась на классную даму, а потом – взглядом! – ударила ей под коленки. И Елизавета Даниловна шлёпнулась попой в лужу, обрызгивая смолянок. Не сразу поднялась, сначала с открытым ртом таращилась на отворачивающихся от неё и зажимающих смешки девочек. Она-то шла по траве и видела, что из воспитанниц пихнуть её никто не мог, но толчок ощутила и оглядывалась недоумённо, пытаясь отыскать виновника своего конфуза.

Потом эта же дама хотела наказать другую девочку старшего возраста. Она в тот день дежурила в зале для гостей и заметила, что смолянке кем-то была передана записка, которую та торопливо спрятала в лиф. Перед посетителями классная дама поднимать шум не стала, но как только воспитанница, простившись с родными, вышла в коридор, потребовала отдать записочку. Девушка даже не успела прочесть её, но крикливая воспитательница заявила, что там содержатся одни непристойности, и пообещалась, что о возмутительном поступке будет говорить с директрисой. Воспитанница дрожала от страха, её подруги и другие свидетельницы этой сцены – от возмущения, но никто не смел перечить. Елизавета Даниловна, положив записку в папочку для доклада, пошла через улицу к другому входу в главный корпус. Это было поздней осенью, во время очередной оттепели, когда лежавший почти неделю белым покрывалом снег таял, земля раскисала. Таня через окно наблюдала, как дама в жемчужно-сером платье и накидке, осторожно приподнимая подол, переступает через лужи, и только слегка, чуть-чуть, взглядом подтолкнула её – и та, поскользнувшись, упала навзничь, взмахнула руками. Папка выпала, раскрылась, и ветерок подхватил её содержимое, закружил и разбросал во все стороны белые листы. Подбежавшие слуги помогли надзирательнице подняться, собрали разлетевшиеся бумаги, однако компрометирующую (а может, совсем невинную) записку найти не удалось. Барышни, стоящие у окон, молча торжествовали, мол, есть ещё справедливость, но вслух обсуждать падение строгой дамы не решались. Правда, потом называли её про себя не иначе как мокрая попа. Следствием было то, что Елизавете Даниловне предложили перейти в другой институт – Александровский, где обучались менее родовитые дворянки и мещанки. А в их класс пришла молоденькая Екатерина Дмитриевна, которую все девочки полюбили.