Наталья Новгородская - ПОД МУЗЫКУ ШОПЕНА

На утро Мишель и Лизет завтракали одни. К ним никто не вышел из домочадцев; в доме было принято завтракать не раньше девяти, а сейчас на часах было только половина восьмого. У Лизет словно ком стоял в горле, она почти ничего не смогла съесть, полная тревог и волнений, её спутник, напротив, хорошо подкрепился и пытался шутками и разговорами поднять настроение своей кузине. Ей было неприятно, ведь вместо слов поддержки, вместо сочувствия она видела только его легкомыслие и напускную небрежность. Как ей было бы легче, если бы он мог разделить с ней грусть и её тяжелые думы! Но увы! Она не могла ему довериться, ибо знала, что он избегает тяжёлых мыслей и как огня боится глубоких переживаний.

Вскоре вещи были погружены в экипаж, и кучер уже сидел на козлах, когда она бросила последний печальный взгляд на дом. Снова переезд! Снова она должна привыкать к новому месту и чужой, незнакомый ей дом назвать своим. Хоть здесь она и была не очень счастлива, но и никаких бед не знала, она ко всем уже привыкла, обитателей по-своему любила, каждому прощала их слабости. Нет, её не пугала простая жизнь, которую ей предстояло вести в деревне, но знакомство с новыми людьми и выстраивание новых отношений казалось ей тяжким бременем, которое она вынуждена была взять на себя.

С наступлением мая снег на дорогах уж весь растаял, хоть ветер и был ещё довольно холодным и порывистым, солнце уже светило вовсю и обещало двум пассажирам приятную, без вынужденных задержек из-за распутицы, поездку из столицы в село Покровское.

Они уже проехали больше половины пути, и уж давно меж ними установилось молчание, хотя поначалу они обсудили и прекрасную погоду, и что им ничто не помешает довольно быстро добраться до места назначения. Мишель то и дело поглядывал на противоположное сидение, бледное лицо Лизет невольно приковывало его внимание, ведь за окном кареты не было ничего интересного: чёрные поля, леса, тянувшиеся до горизонта да карканье ворон – вот и всё сопровождение одиноких путешественников.

Лизет замечала, какие взгляды он бросал на неё, и от этого ей было неловко и стыдно; она, не отрываясь, глядела в окно, мысленно молясь о скором конце их путешествия. Дорога была достаточно долгой, чтобы можно было обдумать и свою жизнь, и перебрать всевозможные причины возникновения всех неприятностей, случившихся с нею. Она никогда не видела Матвеевых и знала только, что жили они небогато, хотя и ни в чём не нуждались; она предполагала, что они не будут в восторге от молодой нахлебницы.

Когда они уже выехали на просёлочную дорогу деревни, им стали попадаться телеги крестьян, виднелись и фигуры, работающие в полях, жизнь за окном словно оживала. Волнение Лизет усилилось, ладони вспотели, а сердце учащённо забилось, ведь они подъезжали к её новому дому. Вскоре она увидела крепкий, хоть и небольшой двухэтажный дом; первый этаж был кирпичным и оштукатуренным, второй этаж и мансарда – деревянными, красивые резные наличники украшали окна, а на козырьке крыши сидел резной раскрашенный петух. К дому вела мощёная дорожка, недалеко виднелась беседка в окружении цветущей сирени, а где-то вдали, скорее угадывалась, чем виднелась, река; солнце так сильно блестело на её поверхности, что трудно было что-то разглядеть.

Все обитатели дома выстроились на крыльце, встречая гостей: Иван Михайлович Матвеев, хозяин поместья, его жена – Авдотья Николаевна, и молодая полноватая девушка, лет восемнадцати, Мария Алексеевна Куницына, или просто Мари, которая также как и Лизет, после смерти родителей оказалась в доме Матвеевых. Экипаж остановился, и Мишель помог своей спутнице выбраться. Она с наслаждением вдохнула свежий воздух, ощущая лёгкие ароматы сирени и чего-то ещё, возможно где-то на кухне пеклись пироги. Все принялись наперебой здороваться и знакомиться, Мишель принимал в этом живейшее участие, представляя кузину, как одну из лучших и прекраснейших девушек Петербурга. Он был так оживлён и многословен, что Авдотье Николаевне сложно было вставить хоть слово, чтобы пригласить гостей в дом.

Наконец, все вошли, и Лизет смогла оглядеться. Да, широта жизни здесь была не такой, как у Глазуновых. Простая, но добротная мебель, небольшая гостиная с окнами, выходящими в сиреневый сад. Она с радостью приметила фортепиано, которое примостилось в углу у окна, но салфетка, покрывавшая его, и ваза с цветами, явственно указывали, что им уже долгое время не пользовались.

Хозяева так радушно приняли её, так настаивали, чтобы она скорей отдохнула с дороги, что тревоги Лизет быстро растаяли, и она стала испытывать к Матвеевым только искреннюю симпатию и благодарность. Её комната оказалась небольшой, уютно обставленной и очень светлой. Мари весело щебетала, помогая ей устроиться, выспрашивала про моды, про жизнь в Петербурге, на что Лизет не могла дать того ответа, который бы удовлетворил её. В десять лет Мари забрали от старой немощной бабушки, и сразу же она полюбилась Матвеевым за весёлый, незлобивый нрав, за желание всем угождать, пусть и не всегда уместное. Активная и бойкая, она могла показаться кому-то слишком навязчивой, но родные снисходительно относились к её недостаткам, всячески балуя её и ублажая.

Вообще Матвеевы были очень уважаемой семье в Покровском, и так заботились о своих крестьянах, что те называли их не иначе как “наш батюшка и наша матушка”. У Ивана Михайловича было крепкое хозяйство и стабильный доход, он не пристрастился к картам или выпивке, не нажил долгов, а в Петербург не ездил уже лет двадцать. Всё, что ему было нужно, находилось рядом, или, по крайней мере, в соседней деревне. Его жена была женщиной спокойной и непритязательной, часто можно было увидеть её чепец в саду или огороде, она любила работать руками и постоянно была чем-то занята. И только Мари беззаботно могла проводить время, быстро увлекаясь чем-то, она также быстро это бросала, не имея склонности к каким-либо определённым занятиям. У Матвеевых не было детей, поэтому всю нерастраченную любовь они отдавали Мари, за что она ласково называла их на французский манер papά и mamά. Хотя они скорее походили на её дедушку и бабушку, потому что Ивану Михайловичу уже перевалило за шестьдесят, а его жене – за пятьдесят, но, казалось, никто не обращал внимания на такое несоответствие.

По близости с ними жили Самойловы, Дмитрий Васильевич и его сестра Екатерина. Они были несколько богаче Матвеевых, отец оставил им поместье в прекрасном состоянии, и его сын теперь только и думал, как улучшить его и обновить то, что требовалось, и постепенно учился, как самостоятельно управлять таким большим хозяйством. В свои двадцать семь лет он взял на себя заботу не только о старшей сестре, но и обо всех своих землях и крестьянах, работающих на ней.