Татьяна Хрисанфова - Зелёные яблочки

Егор смотрел на них и, видимо, пропустил свой ход, потому что Никита уже теребил его:

– Ты не уснул, полчанин? Твой ход, не то быстро «дураком» будешь.

Егор нехотя бросил карты:

– Пошли на воздух, покурим.

Никите надоело играть, он тут же вскочил, быстро раскопал полушубки, и друзья вышли на улицу. Даша со своими братьями уже отошла на некоторое расстояние от дома. Смеясь, они перебрасывались снежками, и догоняли друг друга.

– Ее братья не дадут и подступиться, – c горечью подумал Егор. Никита, поёживаясь от мороза, свернул цигарки из местного табака. Егор чиркнул спичкой и яркий огонёк осветил довольное лицо друга.

– Хорошо дома, правда? – толкнул Егора в плечо неуемный Никита. – А ты смурной чего-то? В город опять хочешь? По муштре скучаешь? А я наслужился! – продолжал Никита, – погуляю, присмотрюсь, да и женюсь на самой красивой из деревенских. Знай наших! Или нет! Сначала к Парашке подкачусь. Мать говорит: за ней мельницу дают. Вот это – невеста! – мечтательно улыбался Никита. Егор взглядом провожал уходящую девушку и ее братьев. Веселая толпа вышла на дорогу, ведущую к хутору.

– Так вот откуда она, – понял Егор. Теперь было понятно, почему не мог вспомнить: чья она. Хуторские в деревне появлялись редко. Он припомнил, как, однажды, подростками, они с Никитой в Рождество пошли на хутор христославить. Зажиточные хуторяне оделили их монетками, пряниками да конфетками. А тетка Катерина, мать этой девчонки угостила пышными пирожками. Довольные они выходили из хутора. И тут им вслед понеслась припевка, выкрикиваемая тоненьким девчоночьим голоском:

– Чашки, ложки, чугунки. Кислянские ребята – дураки.

Вслед за ними бежали двое мальчишек и девочка, выкрикивающая деревенскую дразнилку. Девчушка была мала ростом, а волосы ее отсвечивали радостным солнечным светом. Брат, чуть повыше ее, молча поглядывал на чужих, не решаясь дразнить. Между деревенскими и хуторскими не было особой дружбы. Но и спорить с такой малявкой они не стали. Никита лишь притопнул на нее ногой и, не оборачиваясь, друзья пошли своей дорогой. У мужиков дела поважнее есть, чем обращать внимание на такую пигалицу. Теперь Егор удивлённо смотрел ей вслед. Вот тебе и малявка, вот тебе и пигалица. Когда успела так похорошеть?

Несколько дней мела метель, заносила, и без того белую, бескрайнюю степь. Сыпала пригоршни снега, набирая снежинки в свои огромные ладони и, завертевшись как юла, раздувала их во всю мочь своих необъятных мехов. Оттого вся степь была неровной: где‒то видно черную замерзшую кочку земли, а рядом: нанесенный вьюгой белый сугроб, высокий, как скирд соломы, оставленный с осени в поле. Занесла метель и ручеек за хутором, и тропинки, проложенные до деревни. Стоял теперь хутор, отрезанный от всего мира, засыпанный до самых крыш. Откапывали хуторяне друг друга каждый день, потом сообща откидывали снег от сараев, прокладывали тропинки до общественного хуторского колодца. В сугробах прокапывали ходы, чтобы добраться до соседей.

Бабка Авдотья, стоя у плиты, пекла пирожки. Печка была давно протоплена, лишь под таганком тлели тонкие лучинки, изредка подбрасываемые бабкой. На табуретке расположился дед Василий, распуская березовую чурку на белые лучины. Он аккуратно складывал их в стоящий рядом старый таз. Сноха не терпела беспорядка, да и сам дед был большим аккуратистом. Бывший поп: он никогда не курил, не произносил непотребных слов. Не ругал детей. Самое большое ругательство, которое дети когда-либо слышали от него было: «ах, анчутки вы этакие». Даже выкрутасы строптивой жены вызывали у него лишь легкое неодобрительное покачивание седой головой. Все в семье знали, что дед, несмотря на свое крестьянское происхождение, учился в семинарии. Успешно закончив ее, служил в приходской церкви. Прихожане души не чаяли в своем духовнике – отце Василии. И даже бабка Авдотья успела побыть попадьей. Чем она очень гордилась. Но не долго. Отец Василий по характеру прямой и честный человек, высказал свое мнение об одном высшем церковном чине. Слова свои забрать назад не захотел, извиняться не стал, cчитая себя правым. Ему намекнули, что если отец Василий не укротит свою гордыню, он может лишиться сана. Отец Василий, тогда еще молодой человек, гордый да горячий, не смог укротить свою гордыню, а подал прошение о снятии с него сана. Просьбу быстро удовлетворили. И оказался отец Василий сосланным на далекий хутор. Поселился в отцовской хате. Нельзя сказать, что отец был доволен возвращением сына, на которого возлагались большие надежды. Ведь не каждый в деревне такой умный, чтобы в семинарии учиться. А у Васьки тяга к учебе еще в деревенской школе обнаружилась. Не было ему и пяти лет, когда Васька, напялив вместо штанов, отобранных матерью за уход без спроса из дома, материнскую длинную кофту, убегал в школу. Молоденькая учительница сажала его на последнюю парту, чтобы не мешал. А он каждое утро упрямо убегал за своими братьями в деревню, словно пять верст в один конец не были для него изматывающими. Родители смирились. Братья стали по очереди возить его на плечах, сменяя друг друга на неблизкой дороге. Да и было за что. Он быстро усвоил решение задачек. Учительница посоветовала родителям не забирать его из школы.

– Он очень способный мальчик. Надо отправить его учиться в город, – говорила она.

В город Ваську отправили. У отца – Федота Лазоревого – были деньги на его учебу. К тому времени он обжил свой новый хутор и, как говорится, крепко стал на ноги. Земля, черная, как по весне прилетевшие грачи, давала хорошие урожаи. Жена, еще не сломленная болезнью, нарожала сыновей. И вот младшенький, самый любимый оказался и самым способным. Только способный Васька, однажды приехав домой, объявил, что поступил в семинарию. Отец был разочарован его поступком. Федот надеялся, что умный сын разбогатеет в городе, станет уважаемым человеком. Ведь деревенские тоже не лыком шиты. А там глядишь и денежки, вложенные в его ученье, вернет, приумножив конечно. Но надежды родителя не оправдались. И умный сын с семьей вернулся на тот же хутор, с которого когда-то уезжал с надеждой на лучшую долю. Независимый характер не всегда способствует продвижению. С тех пор бывший поп жил затворником. С хутора никуда не выезжал, даже в церковь. Отец Никодим не раз отчитывал его в своих проповедях, приводя пример бесконечной гордыни. А дед Василий молчком читал религиозные книги, да приносимые из деревни газеты. И даже со своими родными был не многословен. Вот и теперь он степенно строгал лучинки, думая о чем-то своем. Подошедшая сноха заглянула через плечо бабки Авдотьи:

– Мамаш, пирожки-то бледные совсем, вы бы подкинули лучинок.

Бабка Авдотья, фыркнув, бросила ухват, которым придерживала сковородку. Молча полезла на печку. И уже оттуда, отвернувшись к стене, пробурчала: вот и пеки сама. Не выдержав, все же свесилась с печки: не угодила, ты посмотри! – уже громче возмутилась она. Дед, молча созерцавший такую картину и давно привыкший к выкрутасам жены, покачал головой и тяжко вздохнул. Для Катерины такие выпады свекрови тоже не были неожиданными. Она подбросила дровишек под таганок, огонь весело накинулся на неожиданную добычу. Пламя поднялось, и масло в сковороде тоже зашипело веселее. Пирожки зарумянились, покрываясь аппетитной розовой корочкой. Катерина споро снимала их со сковороды. Стоящая у стола Даша уже подносила на доске новую партию пухлых пирожков.