Элизабет Чедвик - Любовный узел, или Испытание верностью

– Я простой человек, госпожа, и вижу только то, что под самым носом.

– Именно это я и имела в виду, – печально улыбнулась ему Кэтрин. – Я…

Она резко оборвала фразу и повернулась, прерванная появлением крепкого мальчика с ярко-рыжими волосами и блестящими бледно-серыми глазами. Он был одет в запыленную тунику с порванным подолом, но расшита она была золотой нитью, а застежку плаща украшали драгоценные камни.

– Где Оливер, что с ним случилось? – властно спросил мальчик, протолкнулся к носилкам и уставился на раненого рыцаря.

– На него напали наемники, сир, – ответила Кэтрин, дипломатично добавив последнее слово, исходя из единственной догадки, что этот ребенок не может быть ни кем иным, как драгоценным принцем Генрихом. – Он ранен тяжело, но не смертельно.

Мальчик фыркнул и упер руки в бедра. Кисти были квадратные с короткими пальцами и грязными ногтями. Их тыльную сторону густо покрывали красноватые веснушки.

– Кто ты?

Взгляд его был острый и ясный, как стекло. Кэтрин почти физически ощущала вибрацию.

– Мое имя Кэтрин из Чепстоу, сир. Я умею лечить и знаю сэра Оливера.

Мальчик нахмурился.

– Я слышал о тебе.

– Надеюсь, только хорошее, сир, – улыбнулась Кэтрин, но глядя настороженно.

Генрих пожал плечами, словно ее замечание не имело смысла. Позже молодой женщине предстояло узнать, что, привыкнув к постоянным сплетням и слухам, он приобрел к ним отменный иммунитет и всегда предпочитал составлять собственное мнение.

– Когда он поправится?

– Трудно сказать, сир. Сломанным костям требуется несколько недель, чтобы срастись, но они не помешают ему встать через небольшое количество дней. Однако он тяжело ранен в левую руку, и эту рану придется лечить долго, причем неизвестно, насколько он сможет владеть ею после выздоровления.

Мальчик внимательно выслушал и кивнул, но продолжал хмуриться. Между его бровями залегли две глубокие складки.

– Тем не менее он достаточно поправится для того, чтобы сопровождать меня, когда я отправлюсь назад к отцу в Анжу. – Это прозвучало скорее как заявление, чем как вопрос. Ясные серые глаза пытливо смотрели на Кэтрин.

Оливер шевельнулся на носилках.

– Я достаточно поправлюсь для этого, сир, – произнес он, едва шевеля губами и не открывая глаз.

– Я говорил тебе не ходить, – склонился над ним Генрих. – Я говорил, что когда стану королем, ты получишь свои земли.

По губам Оливера скользнула тень улыбки.

– Честь требовала, – пробормотал он.

– Честь чуть не убила тебя, – растерянно пожал плечами мальчик.

– Лучше так, чем бесчестье, сир.

Генрих покачал головой, отступил от носилок и отрывисто бросил Кэтрин:

– Ухаживай за ним хорошо.

– Именно так я и собираюсь сделать, сир, – ответила она, не зная, сердиться или восхищаться его манерами. Десятилетний мальчик вел себя как взрослый.

Генрих едва заметно кивнул ей и исчез так же быстро, как появился.

– Неужели никто не хочет оставить меня в покое? – невнятно произнес Оливер.

– Похоже, что никто. – Кэтрин была благодарна за появление Генриха. Он дал ей передышку, чтобы взять себя в руки, и теперь она могла отвечать спокойно и весьма практично. – По крайней мере, до тех пор пока ты не окрепнешь настолько, чтобы встать и уйти.

На это Оливер не ответил, потому что уже спал.

Лихорадочный жар Оливера набирал силы и спадал, набирал силы и спадал. Большую часть времени он спал: тело и дух находили убежище в забвении. В покой глубокого сна время от времени вплетались грезы и явь, то прекрасные, то ужасающие, но в основном не поддающиеся осмыслению. Пришел брат, встал над ним и сказал, что он вел себя, как дурак. С ним была Эмма, она согласно кивала головой и держала на руках ребенка. Они не объяснили, почему пришли к такому выводу, полагая, видимо, что ему это известно.

Саймон и Эмма ушли, но он еще слышал, как плачет младенец, и это было странно, ведь он помнил, что ребенок родился мертвым. Была жгучая боль и голос Кэтрин, заставляющий его пить. Он пытался прогнать ее, но не мог шевельнуться. Глоток приготовленного ею питья был горячим и сладким, оставив горький привкус.

Над ним замаячило лицо Ричарда, и в нос ударил запах мокрой собаки.

– Он будет жить, правда? – прозвучал ломкий голос подростка.

– Господи боже мой, ну конечно, – раздался ответ Кэтрин. – Чем больше он спит, тем быстрее выздоровеет.

Ее прохладная рука легла на его лоб. Обшлаг рукава был расшит золотой нитью. Он знал, что она здесь, но не понимал, каким образом, – если только ее присутствие не часть ночного кошмара.

– Это правда, что он убил Рэндала де Могуна?

– Да.

Ее рука погладила лоб, а затем Оливер почувствовал, как на нем заботливо оправляют покрывала. Он хотел сказать, что это неправда, что Рэндал де Могун просто зарвался и погиб чисто случайно на пороге победы, но язык и губы не повиновались ему.

– Он может услышать меня?

– Думаю, что да.

Оливер почувствовал легкое нажатие руки на плечо, – то, которое не болело. Мальчик обратился прямо к нему:

– Я рад, что де Могун мертв, но меня совсем не обрадует, если ты тоже умрешь. Ты должен поправиться, Оливер. Мы скоро едем в Анжу, а ты обещал Генриху, что успеешь поправиться к этому времени.

Кэтрин что-то предостерегающе забормотала, и он улыбнулся бы, если бы мог двигать губами.

– Но это правда, он обещал, – ответил Ричард. – А он до сих пор еще ни разу не нарушил своих обещаний.

Неужели именно это и удерживает его среди живых, обещание? Общая уверенность в том, что он держит свое слово, тогда как все вокруг нарушают свои? Насколько проще было бы повернуться ко всем к ним спиной и уйти в темноту.

– Ни разу, – услышал он Кэтрин; в ее голосе была дрожь. – Но его тело, ум и сердце сопротивляются.

Ему не понадобилось уходить от боли. Она надвинулась и оказалась такой огромной, что принесла с собой собственную тьму.

Когда он снова проснулся, было утро ясного зимнего дня. Он лежал на соломенном тюфяке в комнатке, которая когда-то принадлежала Этель и Кэтрин. В основном очаге горели навозные лепешки; тонкий голубоватый дымок тянулся через отверстие в соломенной крыше. Занавес, закрывающий дверь, был открыт, и Оливер мог видеть обычную суету в замковом дворе. Он на минутку плотно сомкнул веки, затем снова открыл их и убедился, что картина не изменилась. Похоже, что в данный момент он твердо зацепился за реальность.

Уверенность эта тут же подверглась испытанию, потому что до его слуха донеслось воркование младенца. Крики ребенка постоянно примешивались ко всем его снам. Оливер повернул голову и увидел овальную тростниковую корзину. Из ее глубин махал крошечный кулачок и доносилось гуканье. Оставалось заключить, что ребенок так же реален, как все остальное; правда, это не объясняло, почему он сам лежит здесь.