Лариса Шкатула - Рабыня благородных кровей

Хмельные гости оживились. Прежде они тщетно старались расшевелить князя своими криками — жених исполнял свое дело безо всякого огня. Может, супружница Лозы взбодрит молодого?

— Горько! — закричали они. — Горько!

И тут князь впервые поцеловал Ингрид. По-настоящему. Оказалось, её вообще впервые в жизни поцеловал мужчина.

Ингрид, как и прежде, просто протянула мужу губы. А он вдруг так к ним прильнул, будто хотел выпить её всю до дна. Как огнем опалил северную деву. Ноги её задрожали, и сердце забилось так, что ей стало не хватать дыхания. Она неумело ответила и почувствовала, что он тоже вздрогнул. От её поцелуя? Значит, и она может доставлять удовольствие? Ингрид отдает Всеволоду себя? Или это он отдает себя ей? Что там говорила мачеха? Нет, думать о ней девушка больше не хотела.

На лавку она не села, а обессиленно рухнула. Растерянно поглядела на Всеволода. Тот довольно усмехнулся, вмиг все поняв: пустое болтают про холодность женщин с Севера. Может, земля у них и холодная, а сердце горячее…

"Я буду счастлив с Иной! — неожиданно подумал князь. — И забуду Анастасию".

Он нарочно медленно произнес в уме её имя, проверяя, так ли, как прежде, саднит оно душу? На миг стало сумрачно, но и это ушло. И он понял, что от прежней боли может если и не избавиться, то защититься. Вот этой юной невинной девушкой…

В опочивальне Ингрид присела на краешек постели. Сложила руки на коленях. Она не представляла, как должна себя вести. В суматохе отчего-то ни у кого не нашлось для неё слов. Единственное, что она помнила, внушенное с детства: проявление чувств есть слабость, недостойная знатной девушки.

— Не плачь! Молчи! Не смейся! Не хмурься!..

Люди заставляли её скрывать чувства, а потом сами же и стали обвинять в высокомерии и бездушии. Но небольшого дружеского участия со стороны мужа оказалось достаточно, чтобы она, точно бабочка из кокона, вылезла из своей скорлупы, расправила хрупкие, дрожащие крылышки. Летать ещё не умела, но к полету уже готовилась…

Но вот Всеволод подошел к ней, и она встала ему навстречу. А он начал медленно снимать с неё сорочку. Успокаивал, шептал что-то. Да она уже и не боялась его. Только стеснялась.

Но почувствовала гордость оттого, что он, раздев её, ахнул при виде белоснежного совершенного тела. Даже тронул боязливо, будто не веря своим глазам.

Всеволод решил не торопиться брать её. Пусть привыкнет к его рукам, к его губам. Какие же сладкие у неё губы, какое свежее дыхание. Он стал целовать её всю, и вот уже она тоже начала трепетать, и задышала тяжело, что-то шептала по-своему, и князь не смог больше сдерживаться. Лишь успел шепнуть:

— Потерпи, голубка, тебе будет больно.

И выпил своим ртом её первый крик.

Мало на свете женщин, которые испытывают удовольствие от первой брачной ночи, но Ингрид повезло. Она сквозь боль, стыд и страх вдруг испытала такое жгучее наслаждение, что вскрикнула и потеряла сознание.

Слишком много чувств пришлось ей испытать в один только день!

Всеволод не погасил светильника перед сном, и теперь мог в его мерцающем свете наблюдать, как его молодая жена, придя в себя от легкого похлопывания по щекам, расцветает на его глазах какой-то неземной красотой. Губы её, алые, припухшие от его поцелуев, приоткрылись. Глаза казались не голубыми, а бездонно-синими…

Она подняла руку, нежно коснулась щеки мужа и тихо сказала:

— Теперь я могу и умереть.

В ответ на её слова Всеволод счастливо засмеялся и сказал:

— Зачем же умирать, лебедушка моя, мы будем жить с тобой долго и счастливо.

Никто не знает так настроение хозяев, как слуги. Наутро откуда-то всей челяди стало известно, что новая жена вылечила князя от душевной тоски, и сама она не такая уж и гордячка, как все решили, а лишь плохо знает русский язык, от того и робеет, дичится.

Кое-что рассказала челядинка по прозвищу Гречка, которую князь приставил к жене.

Кое-что люди додумали сами. И то, что юная княгиня — сирота, и что жила она в большом каменном доме — замок называется, и он был такой большой, что на него никаких дров не хватало, потому бедная девочка всегда мерзла. А мать её умерла родами, и отец долго не печалился, а привел в дом другую, а уж мачеха злая вволю поиздевалась над беззащитной сиротой!

На Руси всегда любили и жалели обездоленных, так что к Ингрид теперь стали относиться совсем по-другому. Говорили с нею медленно и громко. Всем казалось, ей так легче понимать и запоминать незнакомые слова. Подкрепляли свою речь обычно выразительными жестами, так что будь молодая княгиня повеселее, она нимало посмеялась бы над таким общением.

Но она была обрадована уже тем, что чужой народ принял её, и больше она не чувствует к себе никакой враждебности.

Это было даже больше, чем она могла надеяться. Больше того, что видела до сих пор на своей холодной родине.

Отряд Тури-хана возвращался в свой лагерь в Мунганской степи, после того как в составе огромного монгольского войска ходил на непокорный Ходжент.

Обещая своим женам вернуться не позже чем через два месяца, хан в уме эту цифру вовсе не держал. Все, по его мнению, должно было завершиться куда быстрее. Разве могли какие-то там саксины или ойроты быть достойными противниками монголов?

А возвращался-таки светлейший именно через два месяца со своими нукерами — едва ли половиной того войска, с которым он выступил в поход.

Добыча, которую он получил, вряд ли могла радовать. Если посчитать, то она, пожалуй, не перекроет расходов хана на обучение и содержание воинов.

Зол был Тури-хан, ох как зол! Этот шакал Джебе — полководец джихангира — посылал его нукеров в самые опасные места, на самые тяжелые работы. Своих людей, с которыми он воевал уже несколько лет, он берег, это были его самые проверенные воины, и оттого самые надежные и нужные.

В ответ на упрек Тури-хана Джебе уверял, что его люди — настоящие барсы степи и что на будущем курилтае (Курилтай — совет высшей монгольской знати.) непременно замолвит словечко за него и его воинов, тогда и добычу они станут получать куда большую, чем теперь!

"Умри ты сегодня, а я завтра!" — ворчал про себя Тури-хан. Один шайтан знает, сколько придется ждать обещанного!

В курень с собой нукеры не стали даже брать женщин-пленниц. Насиловали их там же, в городах, которые брали, а потом убивали. Слишком непокорный народ жил в тех краях. Держать в юрте таких женщин все равно что пригревать змею на своей груди.

Тури-хан с нежностью вспоминал любимую Айсылу. Она называла его гордым соколом и горевала, что не сможет увидеть его в сражении, чтобы ещё больше насладиться видом своего героя-мужа. Он, конечно, никому не признался, что пожелал возглавить собственный отряд лишь из-за этой девчонки, пленившей его сердце. Несмотря на малую добычу, он все же вез кое-что своей пятой, самой любимой ханум.