Анита Миллз - Опасная игра

— Рена…

Она почувствовала на щеке его дыхание, и он поцеловал ее в губы. На нее нахлынула горячая волна желания, но она понимала, что не должна поддаваться слабости, и продолжала сидеть тихо и неподвижно, словно превратившись в соляной столп [50].

— Извини, — отодвигаясь, сказал он. — Пожалуй, пора ехать дальше.

— Далеко еще до диких степей?

— Где-то миль шесть.

Это были самые длинные шесть миль в ее жизни. Изредка они обменивались замечаниями по поводу жары и пыли, и было очевидно, что ни ей, ни ему никакие другие общие темы в голову не приходили. Наконец, после бесконечно длившегося молчания он снова остановился и сказал:

— Приехали.

Она окинула взглядом расстилавшуюся перед ней равнинную ширь, не сразу заметив маленький деревянный домик и сарайчик за ним. Даже на расстоянии место это казалось убогим и заброшенным; трудно было представить, что здесь мог жить человек, обладавший более чем пятьюдесятью тысячами долларов золотом.

— Не на что смотреть, не правда ли?

— Если хочешь знать, я подумал как раз другое — не так уж и плохо это выглядит. Просто ты никогда не жила на ферме. Можешь мне поверить, это место по сравнению с тем, где я вырос, кажется настоящими хоромами. А у нас были лишь голые доски, и зимой мы были вынуждены затыкать тряпками щели, чтобы не замерзнуть.

— Ну, ты, наверное, преувеличиваешь.

— Должно быть, ты думаешь, что я появился на свет сразу таким, как сейчас? — повернувшись к ней, сказал он. — Так вот, я, к твоему сведению, учился читать, чуть ли не держа голову в печке, чтобы различать буквы, и рядом со мной не было такой матери, как у президента Линкольна. А когда я был маленьким, я помню, что мы всегда летом, даже сидя дома за закрытыми дверями, прикрывали молоко руками, чтобы в него не надуло грязи. Мы были много беднее Брассфилдов, Рена. Первую пару башмаков я надел, когда мне исполнилось десять лет. А первую в жизни новую рубашку я купил себе сам. Помню, я ненавидел отца за то, что он заставляет нас жить такой жизнью только ради того, чтобы иметь возможность пахать свой собственный клочок земли.

— Сейчас у тебя есть все основания гордиться собой, Мэтт, — мягко проговорила она.

— Чем гордиться? Все, чего я добился, Рена, — это то, что у меня появилось немного денег. Но все равно каждый день, ложась спать, я не уверен, что утром не проснусь нищим. Ощущение собственной нищеты никогда не перестает напоминать о себе, Рена, как бы ты ни прикрывал ее, замазывал штукатуркой или белил свежей известкой. Ну а когда наступают лучшие времена, стараешься о ней забыть.

— У нас, знаешь, тоже никогда не было много денег. После того, как отец оставил нас, маме пришлось продать почти все, что у нас было. Но мне кажется, в чем-то мы были непохожими на других: она всегда говорила, что главное — это кто мы такие, а не сколько у нас денег. И как бы мама ни относилась к отцу, она своим собственным примером показывала мне, что значит быть настоящей леди. И для нее ничего важнее этого не было.

— Ну а тебя это сделало счастливой — я имею в виду, быть настоящей леди?

— Не знаю. Просто я никогда не жила иначе, поэтому мне трудно сказать. До встречи с тобой я даже не совершила ни одного сколько-нибудь неожиданного или дерзкого поступка.

— А как насчет того парня и ведерка с углем на его голове?

— Ну, это была самозащита. То же самое могу сказать и о булавке для шляпки и остром языке. — Она взглянула на него и невольно улыбнулась. — Когда ты мне сказал, чтобы я прыгала с того поезда, я подумала, что ты ненормальный, что ты совершенно спятил.

— А когда мы потом добрались до Брассфилдов и ты их увидела, у тебя, наверное, исчезли последние сомнения.

— Пожалуй — пока я не узнала этих людей поближе. К тому времени, когда мы уезжали от них, они успели мне очень понравиться — и мальчики тоже. Не могу, правда, сказать, что я так уж привязалась к свинье, но все они явно обожали ее.

— Помнишь, когда мы были в Сан-Антонио, ты сказала, что все эти дни были для тебя грандиозным приключением?

— Помню.

Его черные волосы блестели на жарком техасском солнце, словно были из атласа, и по случаю жары верхние пуговицы на его рубашке без воротника были расстегнуты; это придавало ему мальчишеский и в то же время чувственно-привлекательный вид.

— Как было бы хорошо, если бы это приключение никогда не заканчивалось; как было бы замечательно, если бы оно только начиналось! — с болью в голосе произнесла она и отвернулась в сторону.

— Бывают времена, Рена, когда человеку только и остается, что жить сегодняшним днем. Я это понял на примере своих братьев, не доживших до конца войны. — Он ослабил поводья и, хлестнув ближайшего к нему мула, сказал: — Что ж, давай-ка взглянем на твою ферму поближе.

Когда они по наезженной колее въехали во двор, дом и сарай с близкого расстояния показались им жутковатыми, таинственно-призрачными. Они имели совершенно нежилой вид, и на всем лежала печать запустения и заброшенности. Двери сарая были открыты настежь, и оттуда проглядывала пещерная пустота; входная дверь дома была приоткрыта, будто ее оставил в таком положении покинувший ферму дух. Их приветствовала жуткая, гнетущая тишина.

— Место кажется мертвым, — нарушила молчание Верена.

— Это из-за голых досок; стоит их побелить — и дом приобретет совершенно другой вид, — сказал он.

Остановив мулов, он спрыгнул с коляски и привязал поводья к грубо отесанному столбу. Затем снова подошел к бричке и протянул Верене руки:

— Посмотрим, что там в доме.

Когда его руки сжали ее за талию и его лицо оказалось близко к ее лицу, у нее на мгновение перехватило дыхание, и ей показалось, что время остановило свой ход. Она почувствовала, как сильно ее влечет к нему, кровь запульсировала в ней горячими толчками, нагнетая во всем теле нетерпеливое желание. И то, что она увидела в его глазах, красноречиво сказало ей, что он чувствует то же самое. Он подхватил ее и опустил на землю. Она стояла вплотную к нему, близко-близко. Казалось, что в воздухе между ними пробежал электрический заряд.

Он готов был отдать все в эту минуту, чтобы заключить ее в свои объятия, но какой-то предостерегающий голос шепнул ему, что он не должен этого делать. Он не имеет права просить ее разделить с ним жизнь, полную обмана. Он не может даже дать ей свое собственное имя. И он вынужден был, сделав над собой огромное усилие, выпустить ее из рук, отступить от нее, нарушить очарование этого волшебного момента.

— Я войду первым, — сказал он. — Кто знает, что там внутри.

Поднявшись за ним по двум ступенькам крыльца, она посмотрела вниз и увидела на досках темно-коричневое пятно.

— Наверное… наверное, папа умер здесь, — прерывающимся голосом проговорила она.