Сидони-Габриель Колетт - Возвращение к себе

Я чуть было не бросила ей в лицо в ответном порыве: «В таком случае вы мне просто неинтересны». Но вовремя сдержалась: было бы слишком жестоко травмировать её и без того больную головку – как простодушно хвасталась она, что может «думать». Да и к чему?.. Она познала сладострастие без любви, пала без благородства, причём униженной себя от этого не чувствовала, как бы она ни старалась убедить меня в обратном. Но не мне ей всё это высказывать, ведь не кто иной, как я, толкнула её на лёгкую дорожку, [3]мягкую от грязи, в которой тонут ноги, так что не мне теперь кричать: «Нет, о нет, мы с вами точно не одной породы, только разница между нами ещё больше, чем вы предполагаете… Есть нечто, до чего вы не додумались: любовь. Именно любовь сделала меня счастливой, доставила столько наслаждения моей плоти, столько муки моей душе, наполнила такой всесокрушающей драгоценной тоской, что я, ей-же-ей, не понимаю, как вы можете находиться подле меня и не умирать от зависти».

Нет, я не могу привести в отчаяние Анни – полулёжа рядом со мной, она довольно улыбается своим воспоминаниям. Потягивается, но не из лени, а как тянутся кошки, чтобы размять мышцы перед прыжком…

– Клодина, – шепчет она, – на моей памяти был ещё только один такой день. В деревне… в… в… да где же?.. в Агее. Агей – это рядом с Сен-Рафаэлем: нечто сине-золотое, как на рекламной картинке, на берегу того самого моря, которое, оказывается, вовсе и не море, – оно не волнуется, а дремлет себе в круглых бухтах. Я сняла там небольшую виллу: мне понравился огромный парк возле неё. Там не было ни души – ещё бы, стоял декабрь! Морис Донне и Полэр ещё не приехали.

– И вы жили совсем одна?

– Нет, конечно. Я имела слабость – да, признаю, это была слабость – привезти с собой на две недели молодого человека, совсем молодого…

– Я его знаю?

– Вряд ли. Это был шофёр. Мы встретились в Монте-Карло, где я очень спокойно провела неделю в «Ривьере»…

– Если верить проспектам, там «самые шикарные интерьеры в Европе»! Ну да ладно, продолжайте: итак, юный шофёр…

– Его вышвырнули на улицу за то, что он перевернул машину на горной дороге, хорошо хоть в пропасть не свалился вместе с пассажирами. Так поверите ли – он плакал! Ну я и забрала его с собой на две недели, пока он не подыщет другое место…

– Ну и как?

– Хорошо, – кратко ответила Анни. – Правда, меры не знал. Знаете, Клодина, часто твердят о падении нравов, о том, что люди совесть потеряли, и всё в этом духе. Да я просто не видела никого честнее этого мальчика! Щепетилен он был до смешного… Как-то раз возвращается к ужину и приносит мне луидор!

– Луидор? Он что, нашёл его?

– Нет, не нашёл… Его наняла одна «благородная» дама с почасовой оплатой без машины… и он принёс свою монетку «в общую кассу», как он выразился.

– Не надо, а то я сейчас заплачу. И как звали нашего героя, Анни?

– Антельм. А фамилия… о Господи…

Она взмахивает кистью с растопыренными пальцами – жест то ли забывчивости, то ли безразличия.

– …Ну совсем нет памяти на фамилии, ужас какой-то!.. В общем, прелестное юное создание, из парижских мальчишек… Так смешно выговаривал «книгэ», «пианинэ», и ещё любил давать странные, новые, неприличные названия разным вещам и жестам, которые обычно вообще стараются никак не называть – во всяком случае, вслух… А он по своей наивности называл, и, поверьте, грубые слова в его устах звучали очень мило… особенно одно, он повторял его к месту и не к месту, с таким приблизительно смыслом: «На меня не рассчитывайте». О Господи! До чего глупо! Не могу вспомнить!

– И не надо, Анни!

– Впрочем, какая разница? Однажды, в такой вот день… в саду… какая стояла тишина! Мимозы ещё не зацвели, зелёные апельсины, колючая юкка, а между двумя сиреневыми валунами морской заливчик… он искупался и обсыхал без халата на песчаном пляже… как сейчас вижу его розовую кожу в тени сосны…

Я улыбнулась, посмотрев на свои руки – в этот час тень серебристой сосны ложилась на них синеватой причудливой сеткой…

– Знаете, как приятна на вид и на ощупь юная, белая, никогда не грубеющая кожа…

– Нет, не знаю, – ответила я резче, чем хотела. Анни обвила меня рукой за талию. И продолжала ласково и растроганно, не ощутив моей резкости:

– Вы не знаете…

Потом взгляд её вынырнул из дымки чувственного миража, тон снова стал чистым и дружеским:

– В таком случае, Клодина, да убережёт вас судьба от искушения!

– Какого искушения? – спросила я с агрессивной прямотой.

– Юной плотью, – шепнула она загадочно. Я пожала плечами:

– Не убивайтесь так, Анни! Для меня искушений не существует. У меня всё есть.

– Нет, у вас не всё есть.

Анни кончиком ивового прутика исследует подземные ходы медведки и, кажется, совершенно погрузилась в это занятие. На самом деле она не поднимает головы, потому что боится растерять свою храбрость и не договорить. Тоже мне страус! Значит, достаточно ей прикрыть лицо ладонью, как она может, задрав юбки, бесстыдно оголить свои мысли или своё миниатюрное разгорячённое загорелое тело?.. Я засмеялась и понесла чепуху, специально чтобы её ободрить:

– «У меня всё есть. У вас не всё есть. У него, у неё что-то есть. Конь моего кузена красивее, чем нож тёти. Птица склевала ручку военного…» Учебник Оллендорфа! Ваша очередь, Анни!

Она отвечает не сразу, всё так же склонившись над землёй. Теперь мне виден лишь её нос, прекрасные коровьи ресницы и жалобно опущенные уголки рта – она всегда готова расплакаться.

– Слушайте, Клодина… Я знаю, вы меня любите… Но с того вечера, когда я решилась вам всё рассказать, вы больше не придаёте особого значения ни мне самой, ни участи, которую я избрала… Разумеется, мне достался лишь крохотный кусочек счастья, но я бы хотела… я хочу, чтобы вы согласились: каждому из нас, и вам тоже, удаётся захватить лишь краешек счастья. Вы несёте свой с гордостью, с чувством молчаливого превосходства, мне кажется, я слышу ваши мысли: «Моё счастье, или моя тоска, или моё вожделение – в общем, моя любовь – лучше, чем у других, они совсем не такие… Даже в дурном всё, что принадлежит мне, – лучше». Простите, я, разумеется, упрощаю, но это для быстроты изложения. Так думаете вы. Тогда и я стала размышлять – у меня много времени для размышлений – и пришла к выводу, что нет!.. Вы просто пребываете в неведении, хотя, может быть, и ощущаете недостаток того, чего у вас нет. Любовь – это не только страстная дочерняя привязанность, какую вы испытываете к Рено, не только добровольная зависимость, в которой вы пребываете, и не степенная нежность Рено по отношению к вам: год от года она всё благороднее, всё совершеннее – я лишь повторила ваши собственные слова! – остановила она мой протестующий порыв. – Обо всём вы подумали, – голос Анни дрожит от сознания собственной отваги, – забыли только, что рядом с вашей любовью могут существовать другие, ненароком коснуться её или даже толкнуть плечом: «А ну, подвинься, здесь наше место». Всё это я называю «любовью» просто потому, что нет другого слова, Клодина… Что, если в один прекрасный день вашей любовью станет такой малыш, как мой: юный полубог, пылкий, в сверкании молодости, с грубыми руками и узким лбом – как мне нравился его лоб! – под кудрявой шевелюрой?.. От такого не дождёшься утончённой нежности! Он бросается на вас без всяких церемоний, он гордится лишь своей кожей, мышцами, своей циничной мощью, и нет от него покоя, пока он не уснёт, упрямо сдвинув брови и крепко сжав кулаки. Лишь тогда у вас появляется немного времени, чтобы полюбоваться им, чтобы его подождать.