Сидони-Габриель Колетт - Возвращение к себе

От шоколада исходит аромат, в моей чашке играет серебряное солнце – Рено стало лучше, и он уже строит планы, мечтает о том, как мы будем путешествовать, сбежим к солнцу, устроим праздник эгоистов только для нас двоих… Какое чудное утро, какое замечательное утро! Анни складывает письмо и уже жалеет, что вовремя не прикусила язык.

– Так вы переписываетесь с Мартой? А я думала, вы в ссоре.

– Мы были в ссоре, но два года назад, когда я оказалась ненадолго в Париже, мы случайно встретились: я уже собиралась молча пройти мимо, но она вдруг бросилась ко мне с самыми нежными излияниями, стала уверять, что всегда горячо меня любила и не только не упрекает, а даже, напротив, рада, что я оставила «тщеславного индюка» – так выразилась Марта, – то есть собственного неверного мужа и её брата… Откровенно говоря, мне кажется, он как раз только что отказался ссудить ей определённую сумму, в которой она остро нуждалась…

– И которую после столь трогательной сцены примирения предоставили ей вы?

– Да… А откуда вы знаете?

– Нетрудно догадаться: я вообще догадлива.

– Кстати, она вернула мне деньги, и очень скоро…

– Неужели?.. Вот это действительно странно!

– Приблизительно в тот момент она и «познакомилась» с тем, кто одаривает её драгоценностями, кружевом и так далее…

– А как же Можи?

– Можи она держит при себе, «чтобы было с кем поругаться» – так она объясняет.

– А муж?

Анни в замешательстве мнёт конверт.

– Ну, это как раз самая неприятная часть истории. Бедняга Леон несчастен, так несчастен, что у него даже талант прорезался!

– Серьёзно?

– Конечно, серьёзно. Вы разве не читали его последний роман «Женщина»?

– Да разумеется, нет: он прислал мне его, но я же не подозревала, что этот опус не такой бездарный, как остальные, – даже страницы не разрезала.

– Прочтите, Клодина. Вот увидите, это дневник, наивный, полный муки, в которой он даже находит отраду… Друзья подняли невообразимый шум, и вот наш бедный Леон прослыл циником, гнусным гением…

– Мне его совсем не жаль. Если, чтобы обрести талант, достаточно стать рогоносцем… ваш супруг, Анни, скоро дорастёт до Короля Литературы!

Анни покатывается со смеху, как гимназистка, откинув тяжёлую от косы голову, и тут дверь открывается… и появляется Марсель!

Он в мольтоновом белом халате, ступает боязливо, как купальщица!.. Анни обрывает смех и смотрит на него, приоткрыв рот, а я, разозлившись вдруг, кричу:

– Скажите, какой умник! А ну-ка быстро в кровать, не то головка закружится и наш мальчик рухнет на ковёр, как скошенный цветок!

Но тут встревает Анни – она боится кровопролития:

– Зачем же? Раз уж вы спустились, Марсель, садитесь вот здесь, спиной к печке… Вы ещё не завтракали?

«Скошенный цветок» одаривает её печальной улыбкой.

– Благодарю. Как много хлопот я вам доставил и какую надёжную опору я нежданно-негаданно нашёл в вас, дорогая Анни!

О! Что я слышу! «Дорогая Анни»! Скоро на «ты» перейдёт! Нет, правда, будь я уверена, что в погребе не слишком влажно, я с огромным удовольствием засадила бы туда этого… этого Марселя!

Он усаживается, намазывает маслом поджаренный хлеб, ест, наполняет свою чашку, мешает ложечкой сахар, отставив в сторону мизинец, подставляет ослепительному солнцу широко раскрытые глаза – он очарован и счастлив…

За десять суток постели, сна, цыплёнка и варенья он помолодел лет на десять. Снова стал подростком Марселем, которого я трепала за щёчку, чтобы убедиться, «что она настоящая», – я всегда потом с удивлением смотрела на свои пальцы, словно на них должны были остаться следы серебристо-пастельной пудры и голубовато-зелёного грима, которым актёры рисуют жилки… И этому пупсику столько же, сколько мне? Каждый солнечный день смотрелся в золото моей кожи, на сухих горячих руках – перчатки загара, а поцелуй последней тёплой недели оставил на моей верхней, красиво очерченной губе тонкую, болезненную трещину…

Анни, глядя на Марселя, очевидно, испытывает к нему совсем другие чувства, она сама же и суммирует их в простеньком восклицании:

– До чего странно видеть тут настоящего мужчину! «Мужчина» морщится, тужась изобразить на лице целую гамму чувств: тщеславие, обиду, скромность – мне, мол, так много и не надо… Недомогание залегло под его глазами двумя сиренево-перламутровыми ложбинами, двумя поэтичными сладострастными оплеухами. Анни перестала есть. Может, мечтает, глядя на моего приёмного сынка, о юном шофёре из Агея или юном швейцаре из Карлсбада? Если не считать выбора объекта, её воспоминания вряд ли отличаются разнообразием. Да уж! Вот посмеёмся, если она влюбится в Марселя! На безрыбье-то… Но я же его знаю! Этот рак Анни не по зубам! Да что я? Какой там рак? Креветка, беленькая креветочка!

– Как себя чувствует папа, Клодина?

– Неплохо, спасибо. Он присылает мне три письма в неделю.

– А когда вернётся?

– Не знаю. Врачи считают, что горный воздух пошёл ему на пользу, но о настоящем выздоровлении говорить рано… Может, недели через три, через месяц, а может, и позже…

– Как не скоро! – вежливо восклицает Марсель.

– Вот именно.

– Знаете, моя дорогая, перенапряжение – это такое дело! У меня, например… Но Анни, наверное, неинтересно…

– Напротив, напротив…

– А впрочем, я-то уже здоров, здоров, здоров! Вы мои ангелы-хранители!

– Хорошо, договорились… Когда же вы нас покинете?

Слабый румянец в миг сбегает с его щёк, он опасливо косится на дверь… Мне становится немного стыдно:

– Я просто хотела спросить, вас не ждут дела в Париже или где ещё?

– Вам надо бы, просто из осторожности… – начинает Анни.

Она обрывает себя на полуфразе, но я чувствую скрытый упрёк: чёрт возьми! Какая деликатность! Уж Анни бы не стала устраиваться в гостях у подруги как у себя дома, распоряжаться и прислугой, и зверями, менять по своему усмотрению время обеда, нарушать апатичную дремоту фермера, так и оставившего по забывчивости картошку гнить в земле…

Нет, больше ни слова не скажу. Это будет ещё ужаснее. Трепещите, противники! Я стану вежливой и безразличной… А впрочем, у меня вряд ли получится: такое нужно всосать с молоком матери…

Молчание начинает тяготить: Анни страдает неподвижно, Марсель царапает белоснежную скатерть. Я уставилась на огненную звезду, вырезанную в дверце печки. Наконец моя смуглая подружка не выдерживает: глубоко вздохнув, она слабым голосом, неторопливо, словно эхо, повторяет:

– У вас, конечно же, нет никаких срочных дел в Париже?

– Нет, абсолютно… Даже наоборот…

Я хохочу отрывистым смехом. О да! «Наоборот». Он боится, что его отловят и обчистят или того хуже. Жаль мальчика!

– В таком случае… вы доставите нам удовольствие, останетесь ещё ненадолго?