Сидони-Габриель Колетт - Невинная распутница

Вечером Минна долго сидит задумавшись в своей спальне, перед тем как начать раздеваться. Она медленно накручивает на белый бант последний локон и застывает, глядя широко раскрытыми невидящими глазами на огонёк пламени в маленькой лампе. Шесть золотых спиралек странным образом украшают её голову: две на лбу, по одной на каждом ухе и две на затылке. Она похожа на крестьянку в папильотках…

Ставни плотно удерживают спёртый воздух, и ясно слышно, как в их деревянном нутре неторопливо трудится древесный червь. Если открыть створки, к лампе устремятся москиты, начнут зудеть в ушах Минны, которая подпрыгнет, будто козочка, покроют нежные щёки розовыми, быстро распухающими укусами…

Минна размышляет, вместо того чтобы раздеваться, сжав упрямый рот, пристально глядя в одну точку чёрными глазами, в которых отражается крохотный огонёк лампы… Эти прекрасные сомнамбулические глаза опушены светлым бархатом ресниц, чей благородный изгиб придаёт такую серьёзность и значительность совсем ещё детскому лицу… Минна думает об Антуане, о том, как внезапно он потерял голову, став грубым и боязливо-настойчивым. Она не знает, чем могла бы закончиться схватка, но ощущает смутное раздражение против школяра и злится, что это был именно он, а не кто-то иной. Сидя в одиночестве, она страдает, как если бы, ошибившись в темноте, одарила поцелуем незнакомца. И нет в ней снисхождения и сострадания – хотя бы даже неосознанного – к бедному маленькому самцу, пылкому и неопытному: всем своим сердцем Минна протестует против возможной подмены. Ибо всё было бы иначе, если бы изящный бродяга с бульвара Бертье пробудился при виде Минны от своего опасного сна… если бы его тонкие влажные руки обхватили её запястья, а к груди и к бёдрам приникло гибкое, ленивое тело, пахнущее горячим песком, то Минна с трепетом покорилась бы, нисколько не удивившись этому натиску, не устояв перед ласкающими движениями рук и дерзким взглядом, бросающим ей вызов…

«Нужно ждать, по-прежнему ждать, – думает она упрямо. – Он убежит из тюрьмы и вернётся ко мне, на угол улицы Гурго. Тогда я уйду вместе с ним. Он заставит свой народ признать меня, он поцелует меня – в губы – перед всеми, а те будут злобно ворчать от зависти… Среди каждодневных опасностей расцветёт наша любовь…»

Сухой дом кряхтит и потрескивает. Тёплый ветер, лёгкий, словно шлейф платья, уносит с аллей опавшие лепестки виргинского жасмина…

«Случалось кое-что и позабавнее!» – мысленно заключил Антуан. Он марает чернильными точками деревянную поверхность стола, покусывает кончик ручки из душистой вишни. Мысль о латинском переводе вызывает у него почти физическую дурноту; он испытывает преждевременный упадок сил, от которого смертельно бледнеют лица многих школяров утром первого октября, с началом учебного года… По мере того как тает сентябрь, душа Антуана с нарастающим отчаянием тянется к Минне. Белая Минна в золотых лучах, Минна, освежающее дуновение свободного июля, прекрасного месяца, новенького и блестящего, как только что отчеканенная монета, Минна, загадочная и неуловимая, как само время, Минна и каникулы! О, только бы сохранить Минну, приноровиться мало-помалу к её двуличию, такому простодушному и чистому! И ведь есть же решение, есть способ, есть ослепительно-естественный выход… «Бывало же, – повторяет он в двадцатый раз, – бывало кое-что и позабавнее! Гораздо забавнее, чем заблаговременно объявленная помолвка между восемнадцатилетним юношей и пятнадцатилетней девушкой… Например, в королевских семействах…» Но к чему уговаривать себя? Минна захочет или не захочет, вот и всё. Маленькая девочка с золотыми волосами кивнёт, и этого будет достаточно, чтобы изменился мир…

На часах бьёт одиннадцать. Антуан поднялся с трагическим выражением лица, как если бы эти каминные часы в стиле Луи-Филиппа пробили последнее мгновение его жизни… Из зеркала на него глядит с решительным видом высокий молодец, чей дерзкий нос гордо вздёрнут, а в глазах, укрывшихся под густыми бровями, читается вызов: «Победить или умереть!» Он пересекает коридор, уверенно стучит в дверь Минны согнутым пальцем… Она совсем одна, встречает его сидя и слегка хмурится, потому что он хлопнул дверью.

– Минна!

– Да?

Она произнесла одно только слово. Но в этом слове, в этом голосе скрыто столько сухого неудовольствия, столько недоверия, в нём звучит такая преувеличенная вежливость… Мужественный Антуан не сдаётся:

– Минна! Минна… ты меня любишь?

Уже привыкнув к выходкам этого дикаря, она смотрит на него искоса, не поворачивая головы. Он повторяет:

– Минна, ты меня любишь?

В чёрных глазах, мерцающих из-под светлых ресниц, мелькает выражение какой-то непонятной иронии, равнодушной жалости, тревоги; нервный рот чуть кривится в лёгкой усмешке… В одну секунду Минна оделась в броню.

– Люблю ли я тебя? Ну конечно, я тебя люблю!

– Мне не нужно от тебя «конечно»! Я спрашиваю, любишь ли ты меня?

Чёрные глаза обратились в другую сторону. Минна смотрит в окно, и теперь виден лишь её почти нереальный в своей хрупкости профиль, чьи линии расплываются в волнах золотого света…

– Выслушай меня внимательно, Минна. Я хочу сказать тебе что-то очень важное. И жду от тебя такого же ответа… Минна, смогла бы ты так полюбить меня, чтобы позднее мы поженились?

На этот раз она пошевелилась! Антуан видит прямо перед собой злого ангела, чьи угрожающие глаза ответили прежде, чем она произнесла вслух:

– Нет.

Поначалу он не чувствует боли, которой ожидал, желанной физической боли, которая помешала бы осознать случившееся. Ему просто кажется, что в мозг хлынула вода из прорвавшейся барабанной перепонки. Однако держится он хорошо.

– Как ты сказала?

Минна не считает нужным повторять свой ответ. Склонив голову, она украдкой рассматривает Антуана и незаметно постукивает по паркету носком выставленной вперёд ноги.

– Могу ли я спросить, Минна, о причинах твоего отказа?

Она вздыхает, и от этого глубокого вздоха приподнимаются, словно пёрышки, волосы, рассыпавшиеся по щекам. Она задумчиво покусывает ноготь на мизинце, дружески поглядывает на несчастного Антуана, который застыл, неловко выпрямившись, словно на параде, и стоически не замечает, как стекают струйки пота по вискам. Наконец она удостаивает его признанием:

– Потому что я уже обручена.

Она обручена. Это единственное, чего удалось добиться Антуану. Все вопросы оказались бесполезными перед этими бездонными глазами, перед этим упрямо сжатым ртом, скрывающим тайну или ложь. Укрывшись в своей комнате, Антуан запускает в волосы пальцы и пытается обдумать ситуацию.

Она солгала. Или же не солгала. И не знаешь, что хуже. «Девчонки – это что-то ужасное», – бормочет бедный мальчик. Строки из романов встают перед его глазами: «Женская жестокость… женское двуличие… женское непостоянство…» «Они, наверное, тоже страдали, те, что это написали, – думает он с внезапной жалостью… – Но для них страдания, по крайней мере, уже закончились, а для меня только начинаются… А если спросить у тётушки?» Он знает, что не сделает этого, и не только робость мешает ему: для него свято всё, что исходит от Минны. Доверительные разговоры, лживые или искренние признания, бесценные слова, сказанные Минной Антуану, должны храниться лишь в его душе, и это сокровище он никому не отдаст…