Сидони-Габриель Колетт - Невинная распутница

«Минна обручена!» Он повторяет эти два слова с благоговейным отчаянием, как если бы его беленькая Минна завоевала новый почётный титул; он произнёс бы почти с таким же выражением: «Минна командует эскадроном» или же «Минна первая в греческом переводе». Разве он виноват, этот простодушный влюблённый, что ему всего только восемнадцать лет?

Полураздетый Антуан корчится в своей постели, являя собой довольно жалкое зрелище. Бедняга, испуская тяжкие вздохи, осознаёт неприятную истину, что страдания не самым лучшим образом сказываются на физическом состоянии и что ему придётся ещё долго ожидать зрелости, когда можно будет скорбеть, сохраняя благопристойность.

Минне нездоровится. В доме царит безмолвная суета; у Минны осунулось лицо и покраснели глаза. Дядя Поль говорит о возрастной лихорадке, о временном недомогании, о расстройстве желудка… Мама мечется, потеряв голову. У её любимой малышки, у драгоценного солнышка, у беленького цыплёночка температура… уже два дня она не встаёт!

Антуан бесцельно бродит вокруг, готовый во всём обвинить себя. Он робко суётся в полуоткрытую дверь Минны своим длинным лицом, но тяжёлые башмаки его хрустят по половицам, и возгласами «тихо! тихо!» он изгнан на лестницу. Ему едва удалось разглядеть бледную Минну, которая лежит на кровати, обтянутой сине-зелёным кретоном… Она выпивает немного молока, совсем чуть-чуть, лишь смочив сухие губы, затем вновь откидывается на подушки и испускает вздох… Если бы не сиреневые круги под глазами и не заострившийся нос, можно было бы подумать, что она не встаёт по собственной прихоти. Только вот вечером, когда Мама задёрнула шторы, зажгла ночник голубого стекла, Минна вдруг, тяжко вздыхая, начинает беспокойно шевелить руками и то садится на постели, то ложится вновь, бормоча что-то невразумительное: «Он спит… он делает вид, что спит… королева… королева Минна», словом, какие-то обрывистые детские фразы, словно ребёнок, который грезит наяву…

Туманным алым утром, пахнущим влажным мхом, грибами и дымом, Минна просыпается и объявляет, что ей гораздо лучше. Прежде чем Мама успевает поверить в своё счастье, Минна зевает, показывая бледноватый, но уже не обложенный язык, с наслаждением потягивается, сидя на постели, и задаёт сразу сотню вопросов: «Который час? Где Антуан? Погода хорошая? А шоколада мне дадут?..»

На следующий день она лакомится сметаной, обмакивая в неё ломтик хлеба, и позволяет себе яйцо в мешочек. Обложившись подушками, Минна блаженствует, играя роль выздоравливающей. Восхитительный бриз чуть колышет занавески, навевая мысли о море…

Минна встанет завтра. Сегодня слишком влажно, и листья плачут. Западный ветер поёт под дверьми, и в нём слышится голос зимы – голос, рождающий желание печь каштаны в золе. Минна кутает плечи в большую белую шерстяную шаль, заплетённые в косы волосы чуть прикрывают розовые фарфоровые ушки. Она позволяет Антуану посидеть с ней, и того переполняет собачья благодарность. Истончившийся подбородок Минны умиляет его до слёз: ему хотелось бы взять эту малышку на руки и баюкать, чтобы она уснула в его объятиях… Отчего так случилось, что в этих чёрных загадочных глазах он видит столько лукавства и так мало доверия? Антуан уже успел почитать ей вслух, поговорить о температуре, о здоровье своего отца, о скором отъезде – но в этом пронизывающем взоре как не было, так и нет теплоты! Он собирается вновь взяться за начатый роман; но тонкая рука, протянувшись к нему с кровати, останавливает его:

– Хватит… – просит Минна, – это меня утомляет.

– Ты хочешь, чтобы я ушёл?

– Нет… Слушай, Антуан! Здесь я могу довериться только тебе… Ты можешь оказать мне большую услугу.

– Да?

– Ты напишешь для меня письмо. Письмо, которое не должна увидеть Мама, понимаешь? Если Мама увидит, что я пишу в постели, она может спросить, кому это послание… А ты сядешь вот здесь, за столом, и никто слова не скажет… Я хочу написать жениху.

Нанеся этот удар, она всматривается в лицо своего кузена; Антуан, добившийся большого прогресса, не повёл и бровью. Живя возле Минны, он приобрёл вкус к необыкновенному и эфемерному. Его пронзила мысль, такая же простая, как и свирепая бесчувственность Минны: «Я напишу это письмо, не показывая вида, что меня это интересует; я узнаю, кто он, и убью его».

Не говоря ни слова, он послушно выполняет указания Минны.

– В моём бюваре… нет, не эту бумагу… белую, без водяных знаков… нам с ним приходится соблюдать столько предосторожностей!

После того как Антуан уселся, обмакнул новое перо, установил бювар, она начинает диктовать:

– «Любимый мой…»

Он не выказывает никакого удивления, но перестаёт писать и пристально смотрит на Минну, без гнева, но так упорно, что она проявляет нетерпение.

– Ну пиши же!

– Минна, – медленно говорит Антуан изменившимся голосом, – зачем ты это делаешь?

Минна скрещивает концы шали на груди, и в движениях её сквозит подозрение. Прозрачные щёки розовеют от неведомого ей прежде волнения. Антуан кажется каким-то необычным, и теперь наступает её черёд всматриваться в него с отсутствующим видом, пытаясь угадать, о чём он думает. Быть может, на какое-то мгновение её охватывает раскаяние, и она видит Антуана, каким он станет через пять-шесть лет? Высокого, сильного Антуана, чувствующего себя в своей шкуре так же удобно и покойно, как в сшитом по мерке костюме, сохранившего от теперешнего времени лишь своей нежный взгляд смуглого бандита?..

– Зачем, Минна? Зачем ты со мной так?

– Потому что я могу верить только тебе. Вера… Она нашла слово, способное сломить волю Антуана… Он подчинится ей, напишет письмо, ибо уносит его волна того высокого страха, что подчинила себе множество снисходительных мужей, покорных и робких любовников…

– «Любимый мой, твоим дорогим глазам непривычен этот почерк. Не удивляйся! Я больна, и некто всецело мне преданный почёл своим долгом известить тебя обо мне…»

Голос Минны запинается, словно ей приходится переводить слово за словом какой-то трудный текст…

– «…обо мне, чтобы ты не беспокоился и мог всецело посвятить себя своему опасному ремеслу…»

«Своему опасному ремеслу! – лихорадочно размышляет Антуан. – Он что, шофёр?.. или помощник укротителя в цирке Бостока?»

– Написал, Антуан? «Своему опасному ремеслу. Любимый, мой… Когда же я вновь упаду в твои объятия и вдохну твой милый запах?»

Волна горечи переполняет сердце того, кто это пишет. Он сносит муку, как тяжкий сон, от которого невыразимо страдаешь, хоть и знаешь, что это мимолётное видение…

– «Твой милый запах… Порой мне хотелось бы забыть, что я принадлежала тебе…» Написал, Антуан?