Нэнси Като - Все реки текут

Среди городской толпы Аластер тоже выглядел маленьким и гораздо менее значительным, чем в Миланге; может быть, потому, что она всегда представляла его важно расхаживающим по дому и рассылающим посыльных по своим делам.

Они долго выбирались из толпы. Он взял ее под руку и тихо сказал:

– Я люблю тебя.

Но сейчас эти слова были лишены своего значения.

– Нет! – запротестовала Дели. – Это неправда, не притворяйся. Мне не нужно было приезжать. – Она едва не расплакалась.

– Послушай, дорогая, я почти не спал, я даже не принял душа и не выпил чашки чая, можно сказать, я еще не человек. Мне удалось только схватить такси, чтобы вовремя доставить свое тело на вокзал и встретить тебя, но мой дух еще в пути. Пойдем позавтракаем, и мы оба снова почувствуем себя людьми.

Однако и в чайной, довольно мрачном помещении, Дели продолжала чувствовать себя так, словно познакомилась с этим человеком только что за завтраком. Регистрация в отеле тоже была процедурой довольно неприятной, хотя, подумала она, криво усмехнувшись, вряд ли этот портье заподозрит в чем-нибудь незаконном такую пару, как они.

В комнате они разочарованно посмотрели друг на друга и на две односпальные кровати.

– Трус, – сказала Дели.

– Да, мне следовало бы потребовать одну кровать, но я не решился.

В комнату, довольно унылого вида, проникал шум уличного движения. Когда Аластер попытался заключить ее в объятия, Дели сказала с отчаянием:

– Нет, давай выйдем, давай походим по улицам, мне нужно прийти в себя.

Ритм городской жизни оживил ее, она начала чувствовать, что находится в столице, улавливать ритм ее жизни. Они подошли к Национальной галерее.

«Жена рыбака» висела очень удачно, в отделе австралийской живописи XX века. Дели взглянула на картину со стороны и не устыдилась ее, но она не вызвала в ней никакого интереса: период романтического реализма остался позади, был сброшен, как сбрасывает старую кожу змея, когда она растет и становится сильнее. Реалистические формы Дели использовала теперь как отправную точку, она превращала их в полуабстракции, некое сочетание чистых тонов; как раз сейчас она была увлечена черным цветом.

Идя рядом с Аластером, слушая его точные замечания, она вновь стала проникаться к нему теплотой, в ней пробуждалось потерянное было чувство восхищения им.

Они позавтракали в маленьком кафе, но когда на столе еще стояло второе блюдо, Аластер, забыв о еде, глубоко заглянул ей в глаза и сказал:

– Пошли в отель. Я хочу лечь с тобой в постель, сейчас же, думаю, это будет восхитительно.

И это было так. Только когда уже стемнело, они оделись и вышли поесть; они сели за столик рядом друг с другом; и, глядя на его профиль, Дели с радостным удивлением сказала:

– Это действительно ты!

– У тебя такие яркие глаза! – воскликнул он. – Сейчас ты выглядишь на десять лет моложе, чем утром. Можешь ты это объяснить?

– Это сделал ты и только ты.

Они вернулись обратно в свою комнату и снова познавали друг друга, вспоминая то, что уже знали, – что жило в них словно обрывки детских воспоминаний, – и открывая новые тончайшие грани своих тел и душ; они были путешественниками в неизвестной стране, где все восхищало свежестью и новизной.

Это продолжалось чуть больше недели, но по своей наполненности эта неделя равнялась месяцу обычного, повседневного существования; Дели даже не заглянула ни к кому из своих прежних друзей. Но в какой-то день она сказала странную фразу: «Я потеряла ощущение греха, если это грех, но у меня появилось безотчетное желание уехать завтра же.»

Дели была тверда, как алмаз, и не позволила себя отговорить. Она заказала билет на поезд, все еще ощущая счастье и свою неуязвимость перед лицом всего мира. Но когда она заглянула на почту, куда велела писать в случае необходимости, и ей вручили телеграмму, она почувствовала, что подсознательно ждала этого.

Аластер проводил ее в тот же вечер, она видела его бледное лицо, искаженное гримасой страдания, но была уже не с ним. Ее звали семейные заботы и терзали угрызения совести. Усевшись в поезд, она снова и снова вытаскивала ненавистную желтую полоску и перечитывала ее:

Телеграмма была отправлена в 4 часа 15-го, два дня назад, – она не потрудилась зайти на почту раньше. Дели ненавидела себя за то, что оставила Брентона, который, может быть, уже мертв; за то, что поставила Мэг в такое трудное положение, возложив на нее весь груз ответственности.

Она просидела всю ночь, прижавшись лицом к стеклу, глядя на меняющийся пейзаж и темные, летящие силуэты деревьев.

Мэг и Гордон встретили Дели на станции в Марри-Бридж, где большинство пассажиров, следующих до Аделаиды, завтракали на скорую руку, поглощая в мертвенно-бледных рассветных сумерках светлые вареные яйца. Они молча поцеловали ее, хотя обычно никогда не занимались такой демонстрацией, в такси Мэг рассказала о том, что произошло.

– Когда папа отправился спать, он выглядел совершенно здоровым; утром его нашел старый Чарли и позвал нас.

Я сразу увидела, что папа в глубоком обмороке, никакой реакции на свет, вообще никаких нормальных рефлексов. Я бросилась на берег, позвонила доктору, и тот забрал его в больницу. Потом я послала телеграмму тебе. Мне до смерти не хотелось сокращать твой отдых…

– О, не говори так! Я и без того расстроена, что не сразу получила телеграмму. Конечно, существенной разницы нет, но я чувствую, я чувствую, мне нужно было быть здесь. Это слишком тяжело для вас, детей… – Ее губы так дрожали, что ей пришлось остановиться. Гордон сжал ее руку.

– Перестань, мам. Это никак не связано с твоим отсутствием, и даже если бы ты приехала двумя днями раньше, ничего бы не изменилось.

С вокзала они поехали в больницу. Брентон находился между жизнью и смертью – уже не живой, но еще и не мертвый. Стоя с каменным лицом возле его постели, Дели вспомнила свой животный крик много лет назад, когда она сильно любила его: «Ты не должен умереть! Ты не должен умереть!»

Но теперь он даже не чувствовал ее присутствия, ее призыв не смог бы удержать его на краю жизни; он был подобен человеку, висящему над пропастью, который ухватился за сломанный куст с медленно обнажающимися корнями.

– Сколько… сколько еще? – шепотом спросила она у доктора, ясно осознавая в себе поселившуюся навечно мысль, что никогда не загладит перед ним своей вины, никогда не будет общаться с ним в этом мире.

Доктор слегка пожал плечами.

– Трудно сказать. Это последний удар, но так как он сразу не умер, то может оставаться в таком положении месяцы, даже годы.

Даже годы! Он боролся, он вскарабкался почти на вершину утеса, вернулся к полезной жизни, а та снова грубо сбросила его вниз. Может быть, он все-таки выберется еще раз, может быть, у него появится хотя бы ограниченная чувствительность?