Нэнси Като - Все реки текут

Дальше по течению ближе к городу, был поставлен на мель «Капитан Стёрт», в его трюм насыпали цемент, чтобы судно не могло сдвинуться с места. Внушительных размеров кормовое колесо давно не работало; пароход стал диковинкой, анахронизмом, туристы приезжали сюда на экскурсию и платили деньги, чтобы переночевать на нем и почувствовать аромат старины.

Идя по тропинке между стенами камыша, который с каждым годом становился все выше и выше, Дели внимательно смотрела по обочинам, так как в низине водились змеи. Неподалеку была небольшая полоска серого песка, еще не заросшего камышом, где она купалась по утрам.

Выйдя к реке, Дели посмотрела в сторону озер, потом обернулась и взглянула на свой маленький домик, прилепившийся к берегу старого русла Муррея, у нее перехватило дыхание: около дома, прислонившись к калитке, стоял худой человек в шортах цвета хаки, с загорелыми ногами, испещренными шрамами, и в старой форменной шляпе с широкими полями, сдвинутой на затылок. Дели заметила, что под мышкой он держал кожаную папку. Она, задыхаясь, изо всех сил заспешила обратно.

– Здравствуйте… миссис Эдвардс, я не ошибся? – сказал мужчина нараспев, как говорят жители Квинсленда. Меня зовут Бернс, Мик Бернс.

– Да, да, пожалуйста, входите. – У нее срывался голос и дрожали руки, когда она открывала шпингалет на калитке.

– Вы ведь знали Гордона, да?

– Я был с ним в Шанги; он парень, каких мало, – ответил гость.

Они вошли в дом. Дели засуетилась. Роняя спички, расплескивая дрожащими руками спитой чай, она пыталась разжечь керосиновую плиту, чтобы поставить чайник.

– Давайте сначала я расскажу, а потом мы попьем чаю, – предложил гость. Это был худой, жилистый человек, судя по его лицу, много повидавший, но еще молодой. Чем-то он напомнил ей Гарри Мелвилла, хотя у него был немного кривоватый, костистый с горбинкой нос, что придавало его длинному лицу выражение насмешливости.

– Я видел, как он умирал, – спокойно сказал Бернс. – Держался, что надо. Нас всех выстроили, чтобы смотреть. Япошки гордились, как умеют рубить мечом; все было быстро и чисто.

Дели кусала губы и смотрела в окно.

– Перед тем, как… уйти, он попросил меня сохранить и постараться вынести кой-какие бумаги. Вынести я тогда не смог, но спрятал, вот – смотрите. Знаете, он много рисовал – и карандашом, и красками…

Не веря своим глазам, Дели брала в руки обрывки бумаги, кусочки старого картона, использованные конверты; Гордон рисовал даже на дощечках. Это были только наброски, но полные жизни и чувства: вот бредет мужчина, поддерживая своего товарища – два живых скелета с ужасными выболевшими дырами на ногах; вот умирающий человек на носилках; угол больницы: портрет коменданта лагеря – маленького, высокомерного существа.

– Капитан получил тогда затрещину, хотя этот сукин сын сам приказал нарисовать его. Видно, не хорош показался, – рассказывал Мик Бернс.

Среди рисунков Дели нашла и свою фотографию, на обратной стороне ее был изображен лагерь.

– А ведь хорошо нарисовано! – сказала Дели. – Где же он брал краски?

– Вы не поверите. Мял табак для зеленой, брал белую глину, древесный уголь, охру из земли и все такое. Он был большой выдумщик, старина Гордон. Его рисунки забавляли ребят, иногда они просили его перед смертью сделать их портреты. Мы вообще-то офицеров там видели редко – многим из них лишь бы сачкануть, а на солдат им плевать. Но капитан Эдвардс никогда не заносился, с офицерами его редко видели. Он был одним из нас. Мы все его любили. Но этот звереныш, комендант, на дух его не выносил, потому что капитан никогда ему сапоги не лизал. Это у них сразу началось.

Сквозь слезы, застилающие глаза, Дели смотрела на груду карандашных набросков и цветных рисунков. С новой силой она почувствовала, что такое война. И оказывается, у Гордона в самом деле был талант – если бы он только развил его! А может это ее вина, что, увлекшись своими картинами, она не помогла ему реализоваться?

Горько обвиняя себя, Дели решила хоть чем-то загладить свою вину перед сыном. Она напишет серию картин, по этим маленьким эскизам – цвет и форма в них были заданы, они будут говорить от имени Гордона и его товарищей – свидетельство мертвых, осуждающих войну.

– Теперь давайте выпьем чаю, – сказала Дели и улыбнулась. – Я никогда не смогу отблагодарить вас за то, что вы сделали.

Дели вышла из оцепенения и энергично принялась рисовать. Ей исполнилось шестьдесят семь, осталось три года до «отведенного срока», и она хотела заполнить их работой. Она уже сделала себе имя – пусть не очень громкое, но ее картины висели в каждой большой галерее в Австралии, теперь ей хотелось другого. Никаких больших полотен, героических фигур, широких перспектив – старая змеиная кожа возле дороги, развалившийся пень, несколько лютиков, проросших в трещине известняка… Она могла смотреть на них часами, пока они не превращались в некие символы и у нее не начинала кружиться голова от яркости видения их сути. Заставить других увидеть то, что открылось ей, вот задача, к которой она готовила себя – свою руку, свои глаза – более пятидесяти лет:

Но, по иронии судьбы, когда Дели, наконец, поняла, как воплотить то, что она чувствует, ее сразила болезнь, причина которой – крошечный, блуждающий вирус, поразивший самое слабое ее место – грудь. Поднялась температура, а руки похолодели от охватившего ее ледяного озноба. «Вирусная пневмония», – заключил врач.

Ее привезли в больницу в полубессознательном состоянии, но она не умерла. Дели считала, что этому воспротивились ее дух и воля, но врачи, делая ей болезненные инъекции в руки, говорили, что она выжила потому, что открыт пенициллин – грибок, обладающий чудодейственной силой.

Выздоравливая, Дели удивлялась, почему вирус должен разрушать – безжалостно, не задумываясь, а грибок – сохранять без всяких усилий со стороны больного самое ценное, что у него есть – жизнь. В который раз она поразилась полнейшей непредсказуемостью нашего существования. Не осознавая, мы живем, окруженные миром неизвестного.

И всему отведен свой срок: будь то зуб, пораженный болезнью, или река – бесконечный, неиссякаемый поток.

Из больницы Дели вернулась в свой домик на берегу реки, отвергнув все уговоры детей поселиться с кем-нибудь из них или взять кого-нибудь к себе.

– Я отлично со всем справлюсь, – сказала Дели. – Дорин будет мне помогать, а одиночества я не боюсь. (Дорин, полная веселая девушка с белозубой улыбкой, жила в городе и приходила к Дели по утрам готовить обед).

Дели не признавалась, насколько она была слаба; прежняя сила куда-то ушла, берег реки – и тот стал для нее недосягаем. Она смотрела на отчаянно зависшую над водой старушку «Кэделл», безнадежно цепляющуюся за жизнь, и вспоминала слова того старика на пароходе: «Все старые посудины уходят на покой».