Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея

И вот Иван Данилович почти не отходит от ложа Машеньки. Ей все лучше и лучше; ей только дурно тогда, когда долго задерживает его у себя полковница.

— Ах, как вас долго не было, — говорит она ему, — я было без вас умерла.

В самом деле болезнь Машеньки была особенного роду: редкому медику случается понимать ее. Каждый стал бы пичкать лекарством; но Иван Данилович понял, что болезнь ее есть именно та болезнь, которую из пассивной должно обращать в хроническую, и постоянно, неутомимо, неотлагаемо наблюдать за нею.

Эта болезнь по глазам виднее всего. Иван Данилович и не сводил своих глаз с глаз Машенькиных. Ей как будто самой хотелось, чтобы он проник по глазам в глубину ее души и понял, чем она страдает. Взаимное строгое молчание и взаимная неподвижность были бы непрерывны, если б никто не мешал своим присутствием, участием и беседою некстати. Иногда только и Иван Данилович и Машенька глубоким вздохом переводили дух.

Право сидеть в этом положении по целым дням казалось Ивану Даниловичу таким правом, которого ни одна профессия, кроме профессии мужа, не может доставить.

Он благословлял уже медицину, что она доставила душе его блаженство постигать болезнь Машеньки. Вдруг приказ: имеет такой-то полк выступить немедленно в поход. Это просто ужас в подобных обстоятельствах. Иван Данилович пришел как убитый, ни слова не говорит.

Машенька, взглянув на него, затрепетала.

— Что с вами, Иван Данилович? — спросила мать ее.

— Полк идет в поход. Завтра выступать, — проговорил он. Машенька вскрикнула и обмерла.

— Машенька! — вскричала и мать, бросаясь к ней.

— Марья Ивановна! — проговорил и Иван Данилович, — о, господи! скорей… чего бы? что тут есть?… Ах, она умирает!

И он схватил ее руку, стал на колени, и голова его, как срубленная, упала на руку Машеньки.

Вошел отец:

— Что такое?

Вбежала няня, всплеснула руками и онемела.

— Машенька! — вскрикнула снова мать.

— Что такое, душа моя? что с ней? — проговорил отец.

— Матушка, голубушка ты моя! — завопила няня, бросаясь на постелю к ногам Машеньки.

Но вот она стала приходить в себя.

— Спирту!.. воды! — проговорил осиплым голосом Иван Данилович… — Выпейте, Марья Ивановна.

— Не хочу! Я умру! — проговорила измолкшим голосом больная.

— Иван Данилович, помогите! — вскричала мать, схватив его за руки.

— Что я теперь сделаю! Завтра поход! — проговорил Иван Данилович.

Машенька вдруг тяжело задышала, спазматическое рыдание стеснило ей грудь, слезы катились градом.

— Иван Данилович, что мы будем делать, как вы уедете? — сказала, залившись слезами, и мать.

— Я не поеду! я хоть в отставку! Мне нельзя оставить Марьи Ивановны, — отвечал Иван Данилович, не помня себя.

— Марья Ивановна, выпейте воды.

— Ах, дайте! — произнесла она.

Хлебнув воды, она схватила руку Ивана Даниловича и, всхлипывая от волнения в груди, проговорила:

— Не уезжайте, я умру без вас!

— Не уезжайте, Иван Данилович, — повторила и мать. Отец, стоявший, повеся голову, подле кровати, как будто

очнулся; заложив руки назад и задумавшись, он прошелся по комнате.

— Глупо выходить в отставку, — сказал он сам себе. — Послушай, душа моя, — продолжал он, позвав жену, — ну, каким образом Иван Данилович выйдет для нас в отставку?… Он по доброте, пожалуй, на все готов, да чем же мы ему заплатим?

— Ах, мои батюшки, да что ж делать-то? уморить Машу? Он сам видит, что нельзя ее оставить так.

— Да чем же мы заплатим-то за это?

— Чем? Уж он будто такой человек, что будет с нас требовать платы.

— Хм! Из каких же доходов он бросит службу?

— Из каких!.. Ох уж не люблю, как такие вещи говорят!.. Да и до того ли теперь; дочь умирает, а он думает, чем расплачиваться с доктором! Право!

— Ох, вы!

Машенька поуспокоилась. Но отец ее все еще продолжал неспокойно ходить по комнате; вызвал потихоньку Ивана Даниловича и, откашлянувшись, сказал ему:

— Иван Данилович, я вам признательно вперед должен сказать, что мне нечем платить за заботы ваши о Маше… Вы же сказали, что готовы и службу оставить, лишь бы не оставить ее без помощи…

— Нельзя оставить ее в таком положении, — сказал смущенный Иван Данилович.

— Чем же мы заплатим вам за такую жертву?

— Мне ничего не надо.

— Ну, мое дело было сказать.

На другой день полк выступила Иван Данилович взял на две недели отпуск.

Он спокоен, и Машенька спокойна, встает уже с постели весела; но время отпуска прошло. Иван Данилович задумался.

Машенька что-то опять припала.

Несмотря на материнскую прозорливость, мать ее нисколько не понимала ее болезни. Она думал а, что, слава богу, Машеньке гораздо лучше; но отец, спроста, понял, в чем дело.

— Иван Данилович, — сказал он ему, — вы подняли Машу из гроба… а мы вам обязаны по гроб… чем заплатить вам за добро!.. Маша у нас одно богатство… берите хоть ее, если по сердцу.

У Ивана Даниловича слезы выступили из глаз от радости, он бросился на шею к отцу.

В это время вошла мать Машеньки.

— Душа моя, я говорил тебе, что с Иваном Даниловичем придется расплачиваться за вылечку Маши… он просит многонько… словом, все, что у нас есть за душой.

Она испугалась.

— Иван Данилович, — проговорила она, — вы знаете, что мы не имеем состояния, рады отдать вам все, да ведь у нас дочь невеста…

— Вот то-то и есть, что дочь невеста, — сказал отец.

— Так вы сами подумайте…

— Он уж думал об этом.

— Что думал?

Иван Данилович, смущенный, безгласный, бросился к руке.

— Осчастливьте!

— Господи!

И так далее. Машенька вспрыгнула от радости три раза: на шею отца, на шею матери и на шею Ивана Даниловича. Денщик Филат надулся: он думал, что вот тебе раз! Пойдет хозяйство! Да какова-то еще!

Женитьба — прекрасная вещь: спросите у всех, которые женились и вышли замуж по душе и живут себе припеваючи в любви и согласии. Но это, говорят, просто счастье: чужая душа, говорят, потемки. Ну, засветите фонарь: друга и посреди белого дня надо искать со свечой.

Иван Данилович женился. Марья Ивановна, несмотря на страшное впечатление, которое производила на нее шпага, висящая у боку его, вышла за него замуж с условием, чтоб он никогда не обнажал этого убийственного орудия и не ходил на войну.

— Помилуй, Машенька, чего ты боишься! — говорил ей Иван Данилович, — ведь это больше ничего, как оффиция.

— Ну, ну, ну, оффиция! Бог с ней! Поставьте ее в угол, Иван Данилович, я боюсь ее.

— Эх, сударыня-барынька, вот этим только вы изволите быть не хороши, что шпагу не любите, — заметил Филат, который всегда вмешивался в беседу молодых супругов, — сами вы посудите, как же барину быть без шпаги?… Не приходится, сударыня; ведь он не арестованной… Видите ли что…