Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея

— Ох, подите вы! пойду я к этому озорнику! — отвечала Татьяна.

Иван Данилович отправился сам.

Управляющий Василий был не что иное как дворовый человек, которому поручено было собирать и доставлять к барину оброк с именья.

— Барин уехал? — спросил Иван Данилович.

— Уехал, — отвечал Василий, который привык только с барином и при барыне говорить по-человечески.

— Он… говорил насчет меня что-нибудь? — продолжал Иван Данилович.

— Что такое-с?

— Насчет положенья… обо мне?

— Об вас? Никак нет, ничего не говорил, — отвечал Василий, посмотрев искоса на Ивана Даниловича.

— Это странно!

— Да вам подводу, что ли, ехать отсюда?

— Какую подводу, когда барин твой предложил мне быть медиком при этом именье.

— При этом именье? — повторил Василий подозрительно. Ему тотчас же пришло в голову опасение, чтоб Иван Данилович не сделался в имении господским глазом.

— Да, при этом именье. Он сказал, что мне будет доставлено здесь все необходимое.

— Не знаю; тут у нас ничего нет.

— Каким же это образом? Мне нужна провизия, и по крайней мере кухарка.

— Этого уж я не знаю.

— Но, вероятно, барин забыл отдать тебе приказ.

— Не знаю; у нас провизии никакой тут нет, ни заведений нет никаких, — пробормотал Василий под нос себе, зевая.

— Я напишу к барину, а между тем мне нужно что-нибудь есть, — сказал взволнованный Иван Данилович.

— Этого уж я не знаю, — повторял Василий с убийственным равнодушием.

В отчаянии и недоумении что делать, Иван Данилович возвратился в дом.

— Забыл распорядиться насчет меня! Это ни на что не похоже! — крикнул он, хлопнув фуражку на стол, — что мы будем делать?… Это ужас!.. Наконец, что-нибудь есть надо, а тут никакой даже провизии!..

Но Марья Ивановна кое-как распорядилась уже о чае к обеде. Сама поставила чайник, Татьяну послала купить на селе курицу, масла, молока, каких-нибудь овощей.

— Что ж ты беспокоишься, что за беда такая, что забыл, — говорила Марья Ивановна в утешение мужу, — и ты, я думаю, забыл бы все, если б я, избави бог, опасно заболела. Напиши к нему, вот и все. Он и пришлет приказ управляющему отпускать нам все, что нужно.

— Напишу, — проговорил Иван Данилович, — да это… все-таки неприятно… сесть на мели!.. Если б знал… черт бы меня принудил подавать в отставку!.. да еще и Филата отпустили…

— Полно, пожалуйста, как тебе не стыдно говорить такие вещи!..

— Да, говорить!..

Утолив свой голод стряпаньем Марьи Ивановны, Иван Данилович успокоился.

— И в самом деле, — сказал он, — с таким капризным чертом, как его жена, не трудно все забыть. Я ему напишу.

Иван Данилович написал что следует к Чарову, послал письмо к управляющему, чтоб отправить к барину, но управляющий отвечал, что ему не с кем посылать.

Иван Данилович принужден был нанять посланца.

Ждет ответа неделю, две. А между тем настали сильные дожди. Стены отсырели, текут, холод в комнатах ужасный.

— Любезный, здесь жить нельзя, — сказал Иван Данилович, призвав Трифона, — отведи, пожалуйста, другие комнаты.

— Об этом уж извольте написать барину: без его приказу я не смею, — отвечал Трифон.

И вот новое письмо к Чарову.

Проходит месяц, ни ответа, ни привета. А между тем деньги на исходе, а жалованья не из полку ждать.

Иван Данилович и Марья Ивановна в отчаянии. Начинают уже припоминать счастливое житье-бытье в полку, вспоминать Филата и его слова.

— Вот оно, душа моя, — повторяет Иван Данилович, — Филат-то правду сказал, что выйдет болтун.

У Марьи Ивановны часто уже слезки на глазах.

Написал Иван Данилович еще и еще письмо к Чарову; но Чарову не до него: у Чарова на руках нещечко Саломея. К тому же в докторе ему уж нет необходимости.

— Скаатина! Что он тут городит? Ведь я дал ему сто рублей серебром за визит, чего ж ему больше?… Написать к нему, что медик при именье уж не нужен: может опять поступить на службу, в полк.

Нашему мнимому магнату Дмитрицкому очень хорошо было жить в Москве. Действительный магнат пользовался бы одной стороной жизни, а он обеими: направо брал счастьем, налево — искусством. Дни и ночи нашего магната проходили как следует, в полном рассеянии посреди большого света, по известным обрядам, клонящимся, по мнению Ира, к убийству золотого времени, а по мнению Креза, [247] [247] Ир — персонаж из поэмы «Одиссея», нищий, имя которого стало символом крайней степени бедности; Крез — легендарный царь Лидии, обладатель несметных богатств, имя которого стало символом высшей степени богатства. к убийству свинцового времени. Существенная страсть Дмитрицкого удовлетворялась в клубе как нельзя больше, сердечное честолюбие также; он был взыскан блистательными светилами гостиных и осыпан почестями: воспеваемые поэтами звезды первой величины и звезды восьмой величины, производимые астрономами на вакансию планет, только что не вешались к нему на шею, как ордена. Казалось бы, чего еще желать самому взыскательному светскому человеку: только что раскрыл рот, как птенец — сладкий кусок готов; только что распахнул сердце, пылающее как ад — грешница готова; только что зевнул — явились игры и смехи ; устал от приятных волнений души, надоело сладостное щекотанье чувств — бездонное лоно сна нежнее пуха, мягче воды.

Но всех этих удовлетворений мало. Не двигаясь с места, ко возносясь от земли, можно еще жить без горя; но предаваться волнам и ветрам без горя нельзя: оно балласт и для корабля и для аэростата; нет существенного — надо заменить воображаемым, чтоб что-нибудь тяготело на душе.

Всякое существенное горе нашему магнату было нипочем. Он играл им, как какой-нибудь геркулес пудовиками, взбрасывал как мяч и подставлял шею. Устроив себе вполне беззаботную участь, надо же было иметь хоть какую-нибудь заботу.

Есть люди, созданные для страстной любви друг к другу, на взаимное счастье. В противоположность им есть люди, рожденные для страстной ненависти один к другому, на взаимную беду. Вы помните, как страстно возненавидел Дмитрицкий Саломею. Эта страсть в нем не потухала.

— Дрянь! нарумянилась! не понимает, что бледность идет ей к лицу! — повторял Дмитрицкий в тот же вечер и после того вечера, когда, явясь перед Саломеей как привидение, ни с того ни с сего напомнил ей, что нельзя выходить не только от живого молодого мужа замуж за старика, но и от живого, дряхлого и никуда не годного мужа замуж за цветущего молодостью и силами.

После этого распоряжения судьбой Саломеи ни она сама, ни судьба ее не выходили из головы Дмитрицкого. На другой день, задумавшись об ней, он опоздал на званый обед к мосье Baranovsky.

— Желательно знать, что она теперь поделывает?… Понимай эта женщина сама себя, будь она с сердцем, не становись выше лесу, чтоб не упасть ниже травы… я, ей-богу, без памяти любил бы ее… так бы любил… ух! кости бы затрещали!.. Андре! мосье Андре!