Сидони-Габриель Колетт - Клодина уходит...

Вопрос дней! А ведь правда, он уже давно… Вопрос дней! А я почти поверила, что он не вернётся. Он вернётся, он покинет эту далёкую страну, смуглую черноволосую девушку, так похожую на меня, которую он, быть может, в грозовые ночи называет Анни… Он вернётся, а я ещё не решила свою судьбу, не набралась мужества, чтоб вступить в борьбу с собой и с ним!

Не подобрав упавшее на пол письмо, я в задумчивости смотрю по сторонам. Его кабинет, служащий также курительной, не несёт на себе отпечатка хозяина. Всё убрано, ничто не радует глаз. От ковра, который сняли на лето, на стене остался большой белый квадрат. Я плохо здесь себя чувствую, я не останусь в Париже.

– Леони!

И тут же, держа по юбке в каждой руке, на пороге появляется мой славный жандарм.

– Леони, я хочу завтра же уехать в Казамену.

– В Казамену? Ну уж нет!

– Как это, нет?

– Сударыня ещё не написала садовнице, дом заперт, не убран, провизия не куплена. И потом, у меня здесь много дел, надо верных два дня, чтоб всё привести в порядок, подшивка на юбках обтрепалась, а белое батистовое платье надо отдать в чистку, в Германии мы не нашли красильщика, на нижней юбке надо заменить кружева, и потом…

Я затыкаю уши: речь Леони всегда производит на меня подобный эффект.

– Хватит, довольно! Даю вам на всё это два дня. Только вы напишите сами садовнице, что… (я минуту колеблюсь), что со мной поедете только вы. Готовить нам будет она сама.

– Слушаюсь, сударыня…

Леони выходит, преисполненная чувства собственного достоинства.

Я, видимо, снова задела её самолюбие. Как осторожно следует обращаться с теми, кто вам служит! Все слуги, перебывавшие в этом доме, были на удивление впечатлительны, ворчливы и болезненно чувствительны к мельчайшим оттенкам недовольства, высказанного в их адрес, своё же отношение они выражали в отсутствие Алена, не стесняясь, всем своим видом.

Завтра я уезжаю. Откладывать дальше нельзя. Терпение моё на исходе. Я не в силах больше находиться в этих комнатах, свидетельницах нашей супружеской жизни, даже в нашей гостиной в стиле Людовика XV, где по пятницам я покорно, со страхом ждала звонка первой посетительницы. Я преувеличиваю. В те времена – мне кажется, это было очень давно – во мне было больше покорности, чем страха, и я была почти счастлива, по-своему счастлива, бесцветным и робким счастьем. Но стала ли завиднее моя участь теперь, когда я, в полной растерянности, хоть я и сделалась более упрямой, готова покинуть свой дом? Это слишком трудный вопрос, а у меня голова устала от всех этих мыслей.

В этом небольшом особняке, узком и высоком, похожем на башню, не останется ничего, что могло бы напомнить обо мне. Ален не пожелал, чтоб мы перевезли сюда мебель бабушки Лажарис, и она осталась в Казамене. Несколько книг, два или три портрета Анни… Всё остальное принадлежит моему мужу. Года три назад я подарила ему это маленькое английское бюро, и он соблаговолил поставить его у себя в кабинете. Я бесцеремонно берусь за медную ручку ящика, он не поддаётся. Ну ещё бы, человек, любящий порядок, отправляясь в дальнее путешествие, закрывает ящики стола на ключ. Присмотревшись повнимательнее, я обнаруживаю своеобразную печать – тоненькую, чуть видимую пергаментную полоску, которой заклеены края ящика… Чёрт возьми! Мой муж не слишком доверяет слугам. Но только ли своего камердинера имел он в виду, принимая так хорошо скрытую от посторонних глаз меру предосторожности… Внезапно перед глазами у меня возникает полное злобы и яда лицо Марты: полтора года переписки и регулярных свиданий…

Я была бы не прочь познакомиться со стилем Валентины Шесне. Нет, клянусь, меня не душит слепая ревность, и действую я не как в лихорадке… Просто я дошла до такого состояния, когда всякая щепетильность представляется ненужной роскошью.

…Пробую один за другим маленькие ключики из имеющейся у меня связки, но английский замок не поддаётся. Мне не хотелось бы прибегать к чужой помощи. Я пытаюсь что-нибудь отыскать… Так, хорошо отполированная железная линейка на письменном столе… Да, её можно было бы использовать в качестве рычага, засунув её под ящик… Как это трудно! Мне жарко, я сломала ноготь на большом пальце, ухоженный розовый ноготок на моей смуглой руке… Ох, какой ужасный треск! А вдруг, решив, что произошёл несчастный случай, сюда войдут слуги! Я испуганно прислушиваюсь. Взломщики, должно быть, нередко умирают от разрыва сердца…

Ящик из светлого ясеня треснул. Ещё немного усилий, и вот уже треснувшая стенка изящного столика оказывается на ковре, а вслед за ней на меня обрушивается целая лавина бумаг.

Я стою в нерешительности, словно маленькая девочка, опрокинувшая бонбоньерку с драже! С чего начать? Ба! Это не должно занять много времени: на каждой маленькой пачке, аккуратно стянутой резинкой, имеется надпись.

Вот «Оплаченные счета», а вот «Документы на право собственности», а это «Документы, связанные с земельными процессами» (о каких землях идёт речь?), теперь «Расписки Марты» (вот оно что!), «Письма Марты», «Письма Анни» (всего три письма), «Письма Андре» (кто эта Андре?). Письма… Письма… Письма… А вот наконец и «Письма Вален»…

Я встаю и тихонько запираю дверь на ключ, затем опускаюсь на ковёр и вываливаю себе на колени довольно толстую пачку писем.

«Мой любимый рыжик…», «Мой беленький…» (и она тоже), «Милый друг…», «Сударь…», «Противный мальчишка…», «Бессовестный изменник…», «Мой красный медный кофейник…». Обращения, надо сказать, куда более разнообразны, чем содержание писем. Идиллия, однако, полная. Можно хронологически проследить за их связью, начиная с коротенькой записки, посланной пневматической почтой: «Я совершила ошибку, отдавшись Вам так скоро…», и кончая: «Я сделаю всё, чтоб вновь заполучить тебя, я готова даже прийти за тобой к "твоей маленькой чёрной гусыне"…» На полях или на оборотной стороне всех этих посланий твёрдым почерком Алена помечено: «Получил… Ответил такого-то… Пневматической почтой». Уже по одному этому можно узнать Алена… Ах, она может сколько угодно называть его любимым рыжиком, белым котиком… или чайником… или кофейником… или не знаю как там ещё, – он всегда остаётся самим собой!

Но что мне делать со всем этим теперь? Отправить письма бандеролью Алену, написав адрес своей рукой? Так всегда поступают в романах. Но тогда он, верно, подумает, что я всё ещё его люблю, что я ревную. Нет. Я оставлю все эти письма на полу, возле его взломанного бюро, вместе с линейкой и моей связкой ключей. Подобный беспорядок радует глаз в этой лишённой души комнате. Возьмём с собой письма Анни… Ну вот и всё… Какое будет выражение лица у Алена, когда он вернётся!

На подносе рядом с моей утренней чашкой какао лежит голубой конверт. Скорее по круглому и уверенному почерку, чем по баварской марке, я догадалась, что это ответ Клодины. Она не стала медлить с ответом, значит, ей жаль меня… Её почерк похож на неё: чувственный, быстрый, ясный, с коротенькими изящными завитушками и деспотическим нажимом на поперечной линии заглавной буквы «Т»…