Клод Фаррер - Подружки

– Так, значит, – сказал Л'Эстисак, – вот уже три недели прошло со дня ее побега, и все это время ваша Селия ведет себя, как примерная девочка?

– Да, – ответил Рабеф, – и такое поведение заслуживает награды. Я уже подумываю об этом.

Они шли вдвоем по темной улице, совсем пустынной и темной.

Тулон спал. Между крышами высоких темных домов виднелись прямоугольные просветы звездного неба. Шаги гулко раздавались на сухой мостовой. И вдоль высоких канав сидели и ужинали водяные крысы, мирно приютившись небольшими группами у каждой мусорной кучи.

Л'Эстисак и Рабеф возвращались пешком с виллы Шишурль, направляясь к военному порту, где оба должны были провести остальную часть ночи; лейтенант нес ночное дежурство – его броненосец чинился в доке, а доктор, чей отпуск окончился накануне, шел в госпиталь, чтобы сменить перед полночью одного из приятелей.

Они шли рядом, прерывая разговоры длинными паузами, оттого что их давняя дружба им позволяла разговаривать только тогда, когда было что сказать друг другу. Зато когда они говорили, то вполне искренне, оттого что они слишком хорошо знали друг друга, чтобы притворяться.

– У вас было сегодня очень мило, – сказал герцог. – Ваша подруга становится хорошей хозяйкой.

– Она старается быть ею, – ответил доктор. – Она скоро заметила, как мы ценим мелочи домашнего уюта. И бедная девочка старается вовсю, чтобы доставить нам всем удовольствие.

– Всем. И вам прежде всего.

– Да, прежде всего мне: это очень забавно, но это действительно так: она чувствует ко мне какую-то нелепую благодарность за то, как я принял ее в тот вечер, когда она возвратилась после побега, о котором вы только что упоминали.

– Нелепую? Почему нелепую?.. Вы были очень добры к ней, старина!..

– Вы поступили бы точно так же, как я. Подумаешь, как трудно! И примите во внимание, что в моем возрасте заслуга не так велика, как была бы в вашем. Мне сорок шесть лет, Л'Эстисак. Вы понимаете, что не мог же я, будучи сорока шести лет, обижаться на девочку – и на такую прелестную девочку, такую добрую и ласковую, – за то, что она предпочла мне на две ночи гардемарина, который еще моложе, чем она сама, и который хорош собой, как херувим.

– Но многие другие очень сердились бы на нее за это.

– Возможно. Я предпочитаю быть самим собой, чем этими «многими другими». Папиросу? У нас ровно столько времени, сколько нужно, чтоб докурить ее до половины, пока мы дойдем до главного входа.

– Пожалуй…

Они остановились и закурили на углу Торговой улицы и переулка Лафайетта. Над их головами легкий ветерок шелестел листьями начинавших уже зеленеть платанов.

– Хорошо бродить в такую ночь, – сказал Л'Эстисак. – Весенняя земля благоухает, как надушенная женщина.

– Да, – сказал врач.

Они пошли дальше. Пройдя несколько шагов, Рабеф задумчиво пробормотал:

– Эти несколько недель, которые мы с вами сейчас провели здесь, наверное будут одним из лучших воспоминаний моей жизни.

– И моей, – как эхо повторил герцог.

Они пересекали старинную площадь в рыбачьем квартале, которая сменила свое старое название площади святого Петра на более звучное – площадь Гамбетты. В конце узкой и короткой улицы в бесконечной стене виднелась огромная дверь – и стена, и дверь принадлежали Военному порту.

Л'Эстисак, обогнав своего спутника, поднял молоток, и тот упал со звуком, напоминавшим выстрел.

– Древняя и торжественная – нет; наша ежедневная и будничная церемония, – сказал Рабеф.

Они стали терпеливо ждать. За дверью послышались медленные шаги. Кто-то не торопясь открыл решетчатое окошко в двери. Показалась голова туземца. Часовые из провансальцев и корсиканцев бывают очень недоверчивы.

И завязался обычный диалог:

– Кто идет?

– Офицеры.

– Корабль?

– «Экмюль».

Заскрипели ржавые петли. Приоткрылась дверца, прорезанная в створке ворот.

За ней, под высоким фронтоном, находилось нечто вроде огромного коридора, который разделял две караульни и выходил на открытый плац, где среди высоких платанов неясно виднелись целые геометрические фигуры из бесконечных зданий, построенных вдоль широких мощеных и рельсовых путей, уходящих в ночь и теряющихся в бесконечной дали. Все это пространство – Тулонский морской порт, занимающий три квадратных лье [35]моря и суши, – было пустынно и темно, гораздо более пустынно и гораздо более темно, чем тулонские улицы, с которых только что пришли Рабеф и Л'Эстисак. И теперь, шагая друг подле друга, они так погрузились в эту темноту и в это молчание, что не произнесли ни слова, пока не прошли почти километр.

Наконец, когда они добрались до набережной гавани, окруженной стенами, где стояли огромные разоруженные суда, зловещие, как развалины, их остановил патруль, невидимый в своем прикрытии:

– Стой! Кто идет?..

– Офицеры.

– Пароль?

Они шли друг за другом. Солдат ждал их с ружьем наперевес. Л'Эстисак тихо сказал пароль и заставил его отвести голубую сталь штыка, направленного ему прямо в грудь.

– Фонтенуа.

Солдат снова водрузил ружье на плечо, и оба офицера прошли мимо него. Тонкин серп луны сиял в небе, где чернел воздушный силуэт подъемного крана.

Л'Эстисак снова начал думать вслух:

– Как странно меняется вся жизнь, когда в доме есть женщина.

– Еще бы! – ответил Рабеф с горечью. Герцог взглянул на него.

– О чем вы думаете, старина?

– О себе, – сказал врач. – Это не особенно интересная тема.

Л'Эстисак все смотрел на него:

– Но ведь маленькая Селия вам все-таки нравится?

– Нравится. Но я-то не нравлюсь ей.

Герцог слегка пожал плечами:

– Вы слишком многого требуете от нее, друг мой!.. Что ж – вам, значит, хочется любви? Взаимной любви? Ах, лекарь! Не будем искать философского камня. Вы сами только что сказали, что я моложе вас: а я уже отказался от мысли делать золото. И все же я чаще, чем полагалось бы мне, плакал во время второго акта Тристана. В жизни бывает так мало дуэтов, даже вагнеровских. Нет! Я больше не жду Изольды. Я даже не пытаюсь мечтать под тенистыми дубами сказочного леса; с меня довольно и прозы. Я покорился этому. И благодарил бы Бога, если бы мне было дано, как и вам – без всякой оглядки, – занять мягкое хозяйское кресло на вилле Шишурль и долго отдыхать там, сколько захочется, до самого конца. Рабеф поднял брови:

– Кто же вам мешает?

– Кто? Весь мир и я сам. Разве я свободен? Разве имя, которое я ношу, принадлежит мне? Имя, титул, состояние и все прочее, все, что унаследовал от моего отца, моего деда, моего прадеда и прочих моих предков? Разве зря передали они мне наследство, в ожидании того, что и я передам его моему первенцу? Оно принадлежит мне не больше, чем «Экмюль», когда я стою на вахте от четырех до восьми и передаю его на следующие четыре часа другому офицеру. Нужно держать курс, сохранять скорость, справляться с судовой книгой, нужно подчиняться приказу! А для герцога де ла Маск и Л'Эстисак приказ таков: жениться на равной по рождению и передать потомству неповрежденной и возросшей мощь и силу двух герцогств. Кому нужна эта сила и мощь? Я этого не знаю. Ну так что ж? Она есть сила, которую я должен хранить, она есть гиря, которая лежит на чаше каких-то мировых весов. А если это равновесие будет нарушено по моей вине, что скажет Великий Зодчий герцогу Хюгу, пятому по счету, вашему приятелю и покорному слуге? Лучше не думать об этом. Лучше, как говорят наши друзья азиаты, не нарушать нашу карму. Когда камень брошен в воду, никто не знает, как пойдут от него круги. Ваш камень не так тяжел, Рабеф, и вы можете бросить его, куда захотите. А я все время чувствую свой камень на моей шее.