Элизабет Адлер - Удача – это женщина

Мей-Линг вывернулась из его рук и бросилась к двери. Белолицый господин рассмеялся — ведь дверь была заперта. Тогда Мей-Линг медленно повернулась и посмотрела прямо ему в лицо.

— Вы не понимаете, — снова сказала она на своем плохом английском языке. — Я не Лаи Цин. Я — Мей-Линг. Я — девушка.

Белолицый господин снова расхохотался.

— Неплохо, — с трудом проговорил он — его прямо-таки распирало от веселья. — Волк в овечьей шкуре.

Он грубо притянул Мей-Линг к себе и сунул руку ей между бедер. В изумлении он некоторое время рассматривал ее, как редкое животное, а затем, чуть не задохнувшись от смеха, потребовал, чтобы она сняла с себя одежду. Мей-Линг, дрожа от страха и унижения, отрицательно покачала головой, давая понять этому могущественному человеку, что скорее умрет, чем согласится выполнить его приказание. Но было уже поздно. Ее маскарад несказанно возбудил его похоть — для него она воплощала теперь соединение мужского и женского начал, — поэтому, буквально сотрясаясь от неудержимого желания, он бросился на девушку и повалил ее на пол. Задрав ей курточку до подмышек и спустив с нее черные скромные брюки, могучий краснолицый мужчина утвердился на ней и, не обращая внимания на ее стоны и крики, грубо овладел ею. Чтобы удовлетворить свою животную страсть, ему понадобилось всего несколько секунд, после чего он поднялся и спокойно застегнул брюки. Затем, усевшись вновь за письменный стол и поправив галстук, он холодно бросил:

— Можешь идти. И не появляйся больше в заведении Ву Фенга. Я не желаю более видеть тебя там.

Мей-Линг с трудом поднялась на ноги. Ее тело стало липким от излившейся в нее семенной жидкости, и ее трясло от отвращения и негодования. Ничего не ответив белокожему, она быстро привела в порядок свой нехитрый туалет и направилась к двери. Тогда он швырнул ей ключ от двери и пробурчал:

— Не знаю уж, какую игру ты затеяла, но предупреждаю, что она опасна и может кончиться для тебя плохо. Большинство мужчин куда злее меня и просто тебя убьют, узнав об обмане.

Мей-Линг тихо затворила дверь кабинета. Очень медленно она спустилась по роскошной лестнице и прошла через помпезный мраморный холл. Краем глаза она увидела, как в холле, словно чертик из коробочки, неслышно появился слуга-китаец, который полчаса назад открыл ей двери. Он подбежал к ней, взял за плечо и, хитро улыбнувшись, произнес:

— Мистер Хэррисон очень щедрый господин. Дай мне половину того, что ты положил в свой „секретный“ карман, и никто ничего не узнает.

Мей-Линг пустыми глазами взглянула на китайчонка и механически повторила вслед за ним: „Мистер Хэррисон“.

— Ну да, мистер Хэррисон, — нетерпеливо сказал слуга. — Гормен Хэррисон, мой хозяин, банкир. Он самый могущественный господин в Сан-Франциско.

— Я не взял у него никаких денег, — сказала Мей-Линг и, оттолкнув от себя мальчишку, побежала к выходу. Тогда имя „Хэррисон“ ничего для нее не значило.

Мей-Линг позже с трудом могла припомнить, как она добралась до Китайского квартала и до своей темной норы-жилища. Там она содрала с себя испоганенную одежду и долго мылась в холодной воде, намыливаясь с таким остервенением, что даже засаднило кожу. После мытья она надела женскую одежду и легла на матрас, раздумывая, как быть дальше. Всей душой она любила мать и брата, но точно так же ненавидела всех мужчин на свете. Когда все следы были выплаканы, она пришла к выводу, что не в состоянии ничего придумать. Ей придется и впредь всех обманывать. Главное, не допустить, чтобы впредь к ней прикасались мужчины, — если кто-нибудь из этих грязных скотов попробует к ней приставать, она, не моргнув глазом, убьет такого человека.

На следующий день Мей-Линг нашла себе другую работу — носить на рынок овощи и живых кур в двух больших плетеных корзинах на длинном бамбуковом шесте, а по ночам она работала в другом игорном доме — куда более бедном и загаженном. Этот дом находился на попечении тонгов — бандитов, которые, помимо игорных столов, снабжали своих завсегдатаев опиумом. Покой заведения охраняли рослые молодцы с острыми, как бритва, ножами за поясом. Впрочем, Мей-Линг было на них наплевать — за годы странствий она ко многому привыкла, а головорезы тоже не обращали на худенького мальчишку никакого внимания. Единственное, что хотела Мей-Линг — это заработать побольше долларов, поэтому она трудилась в поте лица. Однако спустя несколько месяцев она обнаружила, что беременна.

Мей-Линг плохо разбиралась в том, что происходит в организме женщины, и когда она поняла, что в ее утробе растет дитя ненавистного ей Гормена Хэррисона, что-либо предпринимать было уже поздно. Она работала до тех пор, пока увеличившееся чрево не стало для нее постоянным источником угрозы разоблачения, и тогда юноша Лаи Цин снова превратился в девушку. Она сменила квартиру и стала носить женскую одежду. Старая китаянка, имевшая опыт в такого рода делах, помогла ей разродиться, но потребовала слишком высокую плату за услуги, поскольку в китайской общине считалось зазорным рожать без мужа. Боль при родах была ужасная, и Мей-Линг считала, что умрет, но благополучно разрешилась от бремени и произвела на свет маленького белокожего мальчика.

Довольно скоро старуха ушла от Мей-Линг и оставила ее на произвол судьбы. Молодая мать лежала на спальном матрасике и поглядывала на младенца, завернутого в тряпки. Несмотря на белую кожу, у него были черные волосы и узкие глаза и он ничем не напоминал белокожего дьявола, изнасиловавшего Мей-Линг. Это был такой же китаец, как и она сама, и выглядел таким же беспомощным и напуганным жизнью в этом мире, как и его мать. Ее сердце прониклось любовью и жалостью к крохотному комочку плоти, она взяла его на руки, поднесла к груди и стала кормить.

Когда мальчику исполнилось два месяца, Мей-Линг поняла, что ей снова предстоит взяться за работу. Но было необходимо как-то пристроить ребенка. В многодетных китайских семьях существовал обычай отдавать детей бездетным родителям — при этом многодетная семья избавлялась от лишних ртов, а бездетные приобретали близкое существо и могли рассчитывать на уход в старости. Мей-Линг удалось найти такую семью — пару средних лет, оставившую всякую надежду обзавестись собственными малышами. Мей-Линг отдала этим немолодым людям своего мальчика и пообещала каждый месяц посылать деньги на его содержание. Потом она отвернулась, чтобы они не увидели ее слез, и быстро ушла. Так Мей-Линг снова превратилась в Лаи Цина.

Она вновь примкнула к группе сельскохозяйственных рабочих, но не забывала и об игре. Жизнь она вела одинокую и замкнутую, друзей в ее положении иметь было опасно, и она ограничила свое общение с внешним миром лишь зеленым столом игорного дома. Да еще она каждый месяц посылала деньги для своего сына, хотя ни разу в течение многих лет не отважилась приехать и посмотреть на него.