Персия Вулли - Гвиневера. Осенняя легенда

Как и Гавейн, Мордред всегда симпатизировал побежденным, и я улыбнулась:

– Только представь, как изменился бы ход истории, если бы победил Гектор и троянцы! Эней не ускользнул бы в Италию, и его внук Брут [3]не оказался бы на наших берегах. Мы бы родились не кельтами, а теми древними, если бы боги не приложили ко всему этому руку.

Внезапно Мордред оглядел меня, и его глаза засветились любопытством:

– А правда, что Гавейн когда-то жил с древним племенем? Так написано в другой книге, а когда я его спросил, он этого не отрицал.

– Значит, так и есть, ведь достойный кельт никогда не лжет, – твердо ответила я. – Придны были кучкой древних кочевников, которые следовали за оленями с пастбища на пастбище, они не возделывали землю, не пользовались железом и никогда подолгу не задерживались на одном месте. Наши пути пересеклись с ними в Шотландии, и тогда-то твой брат влюбился в их королеву. Но это было так давно, дорогой, так давно.

Я вспомнила бурные события, которые яростно бушевали целую зиму. Гавейн представил при дворе свою возлюбленную и хвастался ее могуществом предводительницы кочевников. Но придворные посмеялись над полудикой девушкой в дурно пахнущих шкурах, и, поняв их пренебрежение, та, в свою очередь, возненавидела их. В конце концов Гавейн не мог больше оставлять Артура и соратников, а королева отказалась покинуть свой народ, и они расстались с гневом, болью и незаживающей обидой.

Гавейн больше никого не любил так сильно, как простодушную Рагнель, и я думаю, что та тоже не отдала своего сердца другому. От их встречи остались глубокие шрамы – щеку Гавейна избороздили следы ногтей, которые Рагнель оставила при прощании. И Гавейн еще долгое время пользовался женщинами, не ставя их ни во что. И лишь совсем недавно смирился с мыслью, что их следует охранять и защищать.

– А что он рассказывал тебе о приднах? – спросила я мальчика.

– Что они первенцы богов, что круглый год живут на воле, не доверяя выстроенным людьми домам с их крышами и окнами. – Мордред обратил на меня сияющий взор. – А правда, что они могут творить чудеса?

– Так говорят. Есть множество всяческих сил, с которыми в наших удобных домах мы потеряли связь, – ответила я, вспоминая больше о Мерлине в его пещере, чем о Рагнель среди пустошей.

– Тетя Моргана может делать самые замечательные чудеса, потому что она верховная жрица Богини, – в голосе мальчика почувствовалась гордость за семью. – Гавейн говорит, что она сделала Артура верховным королем, ибо он наш родственник, и в знак благословения Богини подарила ему Эскалибур. Когда-нибудь он возьмет меня с собой, чтобы повидаться с ней на Черном озере.

Я молча кивнула, понимая, что лучше не ворошить это крысиное гнездо. Когда-нибудь мальчик, без сомнения, встретится с тетей, но пока у меня не было никакого желания объяснять юнцу, что, хотя Моргана и помогла Артуру взойти на трон, она же и попыталась отнять его жизнь. И в какое неистовство придет верховный король, если мальчишка попросит отпустить его повидаться с тетей. Фея Моргана для Артура была богиней возмездия, так же, как Гавейн для Пелли.

– Может быть, с твоим визитом к ней немного повременить? – осторожно предложила я. – По крайней мере сейчас не стоит говорить об этом королю.

Мальчик изучал мое лицо, как будто искал на нем ответ на невысказанный вопрос. Но потом успокоился, и мы снова обратились к Троянской войне и древним сказаниям о семьях, чья судьба была превращена богами в трагедию.

Девчонкой-сорванцом я так сильно завидовала этой Елене, красавице, из-за которой мужчины затеяли войну. К счастью, красота необязательна для того, чтобы быть хорошим монархом, иначе как бы я управляла своим народом. И все-таки странно, что обе женщины, к которым я испытывала ревность, звались Еленами – точнее Элейнами, каждая была по-своему красива, и обе влюблены в Ланселота.

Первая девушка, родом из Астолата, погибла при кораблекрушении. Но другая, Элейн из Карбоника, была живехонька. И если теперь представлялась лишь колючкой в боку, в скорости должна была стать кинжалом в сердце.

Ярким золотистым днем в конце лета мы с Лансом поскакали в Гластонбери узнать, не нужно ли еще доставить бочонков в яблоневый сад, где будут давить для нас сидр. Урожай созрел, и все соседи – фермеры и крестьяне – вместе собирали зерно. В конце поля в небо вспорхнула стайка взбалмошных грачей и понеслась над рощей вязов, так же весело галдя, как и работники внизу. На кромке покатого поля в сорняках возились дети, резали крепкую траву и переплетали в жгуты, которыми после будут вязать снопы. Увидев меня, они весело замахали руками и окликнули по имени.

Я улыбнулась и помахала им в ответ. Осень – мое любимое время года. Полным ходом идет уборка урожая, и не за горами бодрящие утренние морозцы и ночная стужа.

Молодая кобылка подо мной тряхнула головой и заржала. Она родилась от красивой, но пугливой лошади, которую Артур подарил мне на свадьбу. За сочный медно-ореховый окрас, соломенные гриву и хвост и великолепную стать я назвала ее Этейн. Гвин взрастил и воспитал кобылку в конюшнях неподалеку от Гластонбери и клялся, что она надежнее своей норовистой матери.

В тот раз я впервые ехала на ней по дороге: полная сил лошадь тянула вперед, несмотря на поводья, и от возбуждения шарахалась в стороны. Казалось, как и я, она жаждала вольного бега, и, не задумываясь, я вызвала Ланса на состязание.

– Лучше подождать, пока ты не привыкнешь к животному, – предупредил он.

– Не вижу лучшего способа привыкнуть, – возразила я, охлаждая его рассудительность. Но аргумент показался веским.

– Паломид рассказал мне о своем путешествии, – проговорил бретонец, пока мы бок о бок продолжали рысью наше путешествие. – Он повстречал удивительных людей – огнепоклонников, последователей Заратустры, жрецов-евнухов, почитателей богини Кибелы, [4]иудеев, египтян и бедуинских шаманов. Но больше всего его потрясли христиане. На всех перекрестках Арля они противопоставляют греческой теории свободного волеизъявления доктрину епископа Августина о божественной благодати. И у них есть монастыри, где переводят труды философов всех времен. Библиотеки, наполненные идеями, Гвен, а не просто хрониками сражений и войн. Конечно, не во всех из них процветают науки. Паломид останавливался в одном в сирийской пустыне, построенном рядом со столпом в шестьдесят футов вышиной. Его возвел христианин в поисках Бога.

Я скептически приподняла бровь, удивляясь, зачем это кому-то потребовалось, и Ланс мне тут же сообщил, что его имя Симеон, он отшельник и, желая укротить свою плоть и удалиться от людей, поселился на крошечной площадке наверху столпа, где проводил все дни без укрытия – под палящими лучами солнца, в холод и в непогоду. Как ни странно, люди назвали его безгрешным и чистым и признали святым, поэтому тысячами собирались у подножия столпа. Со всей пустыни приходили посмотреть на него целыми племенами. Но любопытство сменялось почтением, которое навевал им святой, и они обращались в новую веру.