Елена Арсеньева - Краса гарема

От мыслей тяжких, от печали Марью Романовну бросило в жар. Она мучительно застонала и открыла глаза, забыв о том, что намеревалась таиться от неведомых пока врагов. Тут же спохватилась и снова зажмурилась: ведь положение ее было ею не до конца обдумано, она еще не поняла, как вести себя, как держаться. Но оказалось, что продолжать притворство поздно: рядом кто-то захлопал в ладоши и радостно воскликнул:

– Наконец-то вы пробудились, мадам! Вот уже битый час караулю я это мгновение, так что не закрывайте больше ваши заспанные глазки, а поглядите на меня!

Голос был женский, веселый и незнакомый, говорил по-французски, что весьма приободряло.

Марья Романовна повернула голову и увидела рядом молодую женщину с веселым, улыбчивым и на диво хорошеньким личиком, которое не портили ни остренькие подбородок и носик, ни множество веснушек, коими была испещрена очень белая кожа ее лица, шеи и щедро открытой груди. Впрочем, такое количество веснушек оказалось вполне объяснимо: женщина обладала самыми рыжими волосами, какие только приходилось видеть Марье Романовне. А впрочем, нет… она мельком вспомнила, что вместе с Александром Петровичем Казанцевым в N прибыл его приятель и сослуживец по фамилии Охотников. Так вот он тоже чрезвычайно рыж, но ему все же далеко до этой женщины, волосы которой были не то что рыжими, а скорее orange.

При мысли об Охотникове Марье Романовне мигом стало неуютно. Хоть он еще и не был ей представлен – ну вот как-то не получилось пока, – однако успел оставить о себе неприятное впечатление. Случилось это, когда Маша услышала его рассказ о женах господ офицеров. Охотников восхищался теми из них, которые разделяли тяготы воинской жизни и обустраивались вместе с мужьями в гарнизонах, пусть даже находящихся в самых опасных местах. Охотников был в полном восторге от смелости таких женщин, которым порой случалось брать в руки винтовки и пистолеты, чтобы защитить себя и своих детей. А вот присутствие офицерских детей в гарнизонах он совершенно не одобрял – ведь они легко могли стать добычей для враждебных горцев – и только эту причину находил извинительной для супруги, решившей покинуть мужа-офицера и поселиться в мирном городе. Охотников пресерьезно утверждал, что присутствие в гарнизоне жены является для мужчины своего рода счастливым талисманом, охраняет его жизнь и продлевает ее.

– Я сам не женился до сих пор потому лишь, – доносился до Марьи Романовны его голос, – что не встретил еще особу, которая была бы не только прекрасна и нежна, но и обладала бы смелостью, которая необходима офицерской супруге и отличает ее от прочих изнеженных цветочков женского пола.

Марья Романовна заметила несколько надутых губок и обиженных лиц. Кружок дам и барышень вокруг Охотникова заметно поредел. Да и сама она отошла тогда в сторону, сделав вид, что ее до крайности привлекла веселая песенка, которую в это мгновение принялась наигрывать на фортепьянах и напевать хозяйка дома. И песенка была весьма глупа, и играла музыкантша фальшиво, да и голосом вовсе не обладала, однако Маше нестерпимо стало долее слушать Охотникова, потому что каждое его слово она воспринимала как упрек себе. Что из того, что майор Любавинов никогда и словом не обмолвливался о том, что не худо бы Машеньке переехать к нему в гарнизон и скрашивать там его жизнь и тяжкий военный быт. Ей и самой такое даже в голову не пришло… а ведь, венчаясь, она давала перед Богом слово не только за мужниной спиной отсиживаться в тиши и благоустройстве его богатого поместья, но и быть подругой, спутницей, воистину супругою, разделять радости и беды, болезни и тяготы жизни. Ничего этого она не делала, видимо, оттого Господь и отнял у нее Ванечку навеки, как человека, не слишком-то Марье Романовне нужного.

Что и говорить, глупые мысли, однако Машу они тогда ранили сильно. А поскольку каждому человеку мучительно вспоминать о боли и об орудии, ее причинившем, Марья Романовна поспешно изгнала из памяти и Охотникова, и его разглагольствования, и его рыжую голову, тем паче что вовсе не до Охотникова было ей сейчас – имелся иной предмет для разглядываний и размышлений!

Итак, рыжая незнакомка, конечно, судя по внешности, европейка, несмотря на свой самый что ни на есть причудливый и экзотический костюм и прическу, от которых Марья Романовна долго не могла отвести глаз. Необыкновенно пышные волосы дамы частью оказались заплетены в мелкие косички, спускавшиеся с висков и рассыпавшиеся по плечам. Маше приходилось слышать, что так плетут волосы турчанки, однако они не оставляют свободных локонов, которые у этой женщины привольно покрывали спину, так и сверкая от вплетенных в них алмазных нитей. На голову боком, небрежно, нахлобучена была голубая атласная шапочка, переливавшаяся яркими цветами от нашитых на нее каменьев, – настолько маленькая, что Марья Романовна на некоторое время призадумалась, каким же образом шапочка на голове держится, как приклеенная. Шпилек не заметно… не приклеена же она, в самом-то деле! Да, непременно тут некая хитрость, Маше неведомая. Азиатская, конечно, ибо азиаты вообще на хитрости весьма горазды, это всем известно.

Вообще, чудилось, этой прической и этим головным убором женщина хотела показать, что никак не может выбрать, которая мода ей более пристала – восточная или европейская. О том же свидетельствовало и платье ее – атласное, изумрудного цвета, совершенно ошеломляюще подходящее к цвету ее волос и глаз, которые были почти в тон волосам – по-кошачьи желтые… Полностью распахнутое, платье оказалось без пуговиц, так что Маша могла видеть великолепную персидскую шаль, которая стягивала узкую, изящную талию дамы, служа ей поясом и поддерживая шальвары из какой-то жесткой белой ткани – пожалуй, тафты, решила Марья Романовна. Шальвары были широки, длинны и прикрывали красные сафьянные туфли на каблучке – папуши – так, что виднелся только их загнутый носок. Под платье оказалась поддета тонкая шелковая рубашка, открывавшая шею и грудь, украшенную самым роскошным жемчугом, какой не только не видела, но даже вообразить не могла Марья Романовна. Платье же незнакомки, обшитое белой, кое-где присборенной лентой, имело боковые разрезы до колен и шлейф, словно придворное одеяние.

Все в этом наряде – отнюдь не только каменья! – было самого великолепного и роскошного качества, а потому не удивительно, что Маша долго не могла оторвать взгляда от одежды и обуви дамы.

– Вижу, вам понравился мой костюм, – проговорила та с поощрительным смешком. – И это меня весьма утешает, потому что облегчает мою задачу.

– В каком же смысле, мадам? – проговорила Марья Романовна, изрядно устыдившись своего беззастенчивого и жадного любопытства.