Пьер Мариво - Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***

Смотреть прямо в глаза изменнику, который старается щадить ваше горе (ибо он воображает, что вы умираете от горя), говорить о своей сопернице, называть ее, не сморгнув глазом, по имени, с улыбкой и полным хладнокровием — прямо, тут есть чем поразить неверного и уязвить его самолюбие. Вальвиль, во всяком случае, был уязвлен.

— Я бы очень желал,— сказал он с явной досадой,— быть обязанным своим счастьем именно вам; собственно, я даже не сомневаюсь, что уже в долгу перед вами. Теперь мне ясно: вы сами просили матушку разрешить мне жениться на другой. Это говорит о том, какая у вас прекрасная душа; это даже поучительно для такого грешника, как я.

Он пытался рассмеяться, но улыбка его больше походила на гримасу.

Я была немного задета его тоном и ответила все с той же холодностью:

— Я еще не совсем забыла, что вы когда-то питали намерение составить мое счастье, сударь; не удивительно, что я теперь могу быть равнодушной к вашему счастью и потому не хочу упустить случай, быть может единственный, оказать вам услугу.

— Еще не совсем забыли? — перебил он.— Не совсем! Хорошо сказано, и очень к месту. Значит, сделав столь великодушное усилие, вы полагаете, что мы в расчете и что вы уже имеете полное право забыть меня совсем ? Так ли я вас понял, мадемуазель?

Судите сами, дорогая, как странно устроено сердце мужчины и как причудлив его ум! Вальвиль пришел просить меня, чтобы я умиротворила его мать. Его посещение не имело никакой иной цели — это я узнала после со всей достоверностью. Оказалось, что я угадала его желания и опередила его просьбу, что все уже решено и улажено, и что же? Он рассердился! Можно ли вообразить большее легкомыслие, большее непостоянство? И они смеют рассуждать о нас!

Господин изменник рассчитывал, видите ли, на героическое усилие, вырванное у моей любви, а не на свободу, которой он был бы обязан только моему равнодушию; он был недоволен, что я как бы говорила мадемуазель Вартон: «Вот он, пожалуйста, можете взять его себе, мне он больше не нужен». Нет! В угоду ему я должна была крикнуть ей, рыдая: «Вы отнимаете у меня самое дорогое на свете! Я уступаю вам свое единственное сокровище и буду оплакивать его всю жизнь!» Вот чего хотел он, и чего не хотела я.

— Но, однако, сударь,— сказала я,— не все ли вам равно, что именно я думаю и чувствую? По-моему, это должно быть для вас совершенно безразлично.

— Что я слышу? — воскликнул он, вскакивая со стула.— О, этого я не ожидал. Нет! Не ожидал! О, боже, кто бы мог поверить?

И он начал бегать по приемной, быстро, быстро, и потом все медленней и тише, бормоча:

— Нет, это невероятно! Непостижимо!

Затем он снова сел и продолжал:

— Я перед вами в огромном долгу, мадемуазель, в неоплатном долгу; вы очаровательны, вы восхитительны: вот это характер! Как же я был глуп, когда воображал, что виноват перед вами, упрекал себя, боролся с собой, осуждал себя; мои поступки вполне вам по душе, как я вижу.

И он снова вскочил и принялся шагать по комнате, приговаривая:

— Нет, я вас не знал; я готов был поклясться... Но это чистейшее заблуждение, не стоит и вспоминать.

И, снова бросившись на стул, он продолжал свои рассуждения:

— Надо признаться, женщина куда сильнее нас; женское сердце похоже на новооткрытую землю: мы причаливаем к ее берегам, но не проникаем вглубь. Ну-с, мадемуазель, что же еще вы хотели бы мне сказать?

— Я, сударь? — удивилась я.— Да право, ничего. Ведь это вы пришли ко мне — думаю, вы намеревались о чем-то поговорить со мною; впрочем, сыну госпожи де Миран все дозволено; я не стану возражать вам, хотя ваши речи кажутся мне весьма странными.

— Вот это мило! — вскричал он.— Лучше не придумаешь! Продолжайте, мадемуазель, продолжайте. Так мои «речи кажутся вам весьма странными»?.. «Сыну госпожи де Миран...» Значит, для вас я не более чем сын госпожи де Миран? Если бы не это звание — которым я во всех отношениях горжусь,— я был бы для вас ничем? А я-то думал, что человек, питавший к вам столь горячую привязанность, мог бы надеяться на более лестное и нежное имя, чем «сын госпожи де Миран»; наши взаимные обеты...

— Наши обеты? О сударь, кто о них думает? Кто их помнит? О них и речи нет, уверяю вас.

— Но почему же, мадемуазель? — тихо спросил он и горестно вздохнул при этом.— Почему о них больше нет речи? Что я сказал недоброго? Что я сделал плохого? На что вы жалуетесь, объясните, ради бога?

— Мне жаловаться на вас, сударь? — ответила я.— Полно! Разве я жалуюсь? Не понимаю, за что вы на меня сердитесь? Удивительное дело: я всячески стараюсь вам угодить — и все понапрасну. Право, вы требовательны, даже очень требовательны.

— Ваша правда,— отвечал он,— только очень капризный человек может чувствовать себя не совсем довольным вашими словами и действиями. Ведь они безупречны!

— А что в моих словах и действиях обидного? — спросила я.

— Все в них обидно. Вы меня обманули, вы никогда не любили меня, никогда. Если бы ваше сердце принадлежало мне прежде, оно и теперь было бы моим. Вы не говорили бы со мной так холодно, вы не сделали бы истории из-за какого-то пустяка; вас огорчало бы мое предполагаемое увлечение; вы старались бы открыть мне глаза, а в своем сердце нашли бы силу просить меня; оно бы вам подсказало, что вина моя простительна...

— Простительна! — вскрикнула я.— Ах, сударь, что вы такое говорите? Зачем унижаетесь? Неужели вам нужно прощение Марианны? Я обещаю вам, сударь, забыть все, я выброшу из головы память о любви, которой вам угодно было почтить меня, и буду твердить себе поминутно, что я не была ее достойна, раз вы сочли своим долгом задушить это чувство; ведь этого достаточно, сударь, как вы полагаете?

И на губах моих снова появилась лукавая усмешка, так красившая меня. Эта усмешка вывела Вальвиля из себя.

Он вскочил, опрокинув стул, начал метаться по приемной, распахнул окно, вновь затворил его, подошел ко мне, посмотрел мне в глаза, опять отошел, принялся ходить взад и вперед, едва переводя дух, развел руками, всплеснул ими — словом, совсем потерял власть над собой. Я молча улыбалась и говорила себе: «Браво! Все идет отлично!» Я была в восхищении от его гнева, я им упивалась; никаких поблажек его самолюбию: мне так нужно было позаботиться о своем! «Вы получили то, что хотели,— мысленно говорила я ему,— что ж, пользуйтесь, наслаждайтесь вволю, ничто вам не препятствует».

День выдался теплый, даже немного душный, я была взволнована — надеюсь, этому нетрудно поверить. Я все время обмахивалась веером, потом сняла перчатки, потом накидку. Мадемуазель Вартон не могла похвастать столь красивой грудью, какую обещали ее точеные руки; моя же грудь была выше всяких похвал, и, не скрою, может быть, именно поэтому мне показалось, что в приемной слишком жарко; а мои изящные пальцы? Неужто вы поверите, что я о них забыла? Эти пальцы, продетые сквозь черные прутья решетки, двигались то туда, то сюда, играли, переплетались и отнюдь не теряли своей прелести в этой игре; за ними, естественно, двигалась и вся рука. Я как бы говорила Вальвилю: «Я вовсе не для того показываю вам красоту своих рук, чтобы привлечь к ним ваше внимание; мне все равно, я об этом даже и не думаю; моя красота существует для всех, сейчас она перед вами, можете смотреть».