Пьер Мариво - Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***

— Прощайте, матушка, прощайте,— ответила я, заливаясь слезами; доброта ее глубоко тронула меня. Из приемной я побежала прямо к себе в комнату и, вопреки советам госпожи де Миран, дала волю своему горю.

Я так и слышу ваш голос: «Но я вас не узнаю, дорогая! И кто узнает Марианну в этой особе, которая все время плачет? Вы стали какой-то торжественной, высокопарной! Куда девалось ваше кокетство? Или вы совсем забыли, что вы красотка, ведь вы отлично это знаете? Ваша серьезность убийственна; еще немножко, и вы нагоните на меня сон; довольно же, ведь это ни на что не похоже!»

Потерпите, дорогая, не сердитесь; кокетство мое никуда не девалось, оно скоро появится опять. Просто оно на время отклонилось от обычной цели; я забыла о своей красоте, мое изящество и живость отошли на второй план, но я от них не отказалась и сумею ими воспользоваться, когда придет время.

Хотя самолюбие наше порой как бы уступает место другим чувствам, в самом же деле оно на страже более, чем когда бы то ни было. Самолюбие — душа всех наших поступков, их тайный властелин. Это значит, что мы его просто не чувствуем и, сами того не замечая, служим ему одному в тот самый миг, когда нам кажется, что мы им жертвуем и вовсе от него отрешаемся. Однако продолжим нашу историю; я все время отвлекаюсь — это давняя привычка, хотя она несколько противоречит моей натуре. Ведь я ленива и, казалось бы, должна быть краткой, чтобы поскорее кончить и вернуться к своему излюбленному состоянию — праздности. Но леность присуща мне только в житейских делах; размышления же не стоят мне никаких усилий; когда я рассуждаю, перо мое само собой бежит по бумаге, и я даже не замечаю, что пишу.

На чем же я остановилась? Ах да, на том, что я убежала в свою комнату и дала волю слезам. Но продолжалось это недолго: вскоре мне доложили, что госпожа Дорсен ждет меня в приемной. С нею граф де Сент-Ань; я постаралась успокоиться, прежде чем выйти к ним.

— Мы только что были у вашей матушки, мадемуазель,— сказала госпожа Дорсен,— она послала нас сюда. И вот мы здесь, ибо желаем разделить с нею удовольствие видеть вас.

— Вы оказываете мне большую честь, сударыня,— отвечала я.

— А что вы скажете мне? — вмешался граф.— Хорошо ли я поступил, явившись сюда с госпожой Дорсен? Будьте откровенны: не тяготит ли вас мое присутствие?

— О нет, сударь, напротив,— ответила я.

— Напротив? — подхватил он.— Будьте осторожны, мадемуазель, я могу подумать, что вы мне рады, и не захочу уходить, предупреждаю!

— И опять хорошо сделаете! — отвечала я, невольно рассмеявшись: с этим человеком невозможно было сохранять серьезность. Но я описала его вам лишь наполовину, вы совсем его не знаете, так познакомьтесь с ним покороче.

Представьте себе мужчину [24] Представьте себе мужчину... — Как полагали современники, госпожа Риккобони изобразила здесь внешность и характер самого Мариво. Составитель комментариев — А. Михайлов выше среднего роста; легкая поступь, открытое лицо, благородная осанка, прекрасные зубы, заразительный смех — таков его портрет. Многие находили, что он умен, но это был не тот ум, на какой претендует весь свет и которым можно обладать, не делаясь от этого ни лучше, ни достойней,— ум, доступный каждому и ослепляющий глупцов смелостью суждений и легкостью мысли, особенно если прибавить к этому хорошую память. У графа был ум прирожденный, ум самобытный. Ясный, цельный, проницательный, этот ум видел то, что ему показывали, но ничего не присочинял. У человека этого было доброе сердце, прямодушный характер, и ему казалось невероятным, что другие лицемерят или пускают пыль в глаза; а если время или случай разочаровывали его в ком-нибудь из друзей, он не терял из-за этого доверия к остальным.

Иногда он казался немного резок, хотя, по существу, был кроток, великодушен, сострадателен. Он любил правду и говорил ее всегда, но без раздражения и так, что выслушивать ее не было обидно, а ведь это не всякому дано. Бывают на свете правдивые люди, достойные всяческого уважения, но которых трудно любить; ты любишь их умом и тысячу раз в день готов возненавидеть. Их откровенность бестактна, она обижает и раздражает. Дает ли такой человек совет — вы чувствуете, что совет этот разумен, и все же вы с трудом заставляете себя следовать ему, соглашаться с ним... Почему? Потому лишь, что с вами говорили обидным тоном и, высказывая свое мнение, как бы предписывали вам правила поведения; словом, потому, что не щадили вашу гордость. А гордость, дорогая моя, требует, чтобы с ней считались: и в любви, и в дружбе, и в свете, и вдали от света она требует уважения. Сам того не зная, господин де Сент-Ань всегда щадил самолюбие своих друзей. Вы могли без конца восхвалять собственный характер — он вполне вам верил; он и не думал оспаривать ваших достоинств, напротив: он был в них уверен больше, чем вы сами. Граф, с его именем, состоянием и счастливым характером, несомненно, стоил моего неверного жениха; возможно, даже намного его превосходил; но, как напомнила госпожа де Миран, ему было пятьдесят лет. Молодая и красивая девушка не способна ценить истинные достоинства; может ли благоразумный, солидный человек заменить ей очаровательного вертопраха?

Как видите, я позволила графу рассмешить меня; госпожа Дорсен была чрезвычайно довольна моей напускной веселостью.

— Вот вы снова стали сами собой, мадемуазель,— сказала она.

— Такой я желал бы вас видеть,— подхватил граф.— Вы вовсе не бедненькая барышня, которую надо пожалеть. Всегда скажу: вы не из тех, кому следует оплакивать какую бы то ни было потерю, и можно лишь удивляться ослеплению господина де Вальвиля. Плакать и грустить следует ему, а не вам; его утрата огромна, невозместима, но нельзя сказать уверенно, что он действительно решился на столь нелепый шаг; он еще может образумиться и отказаться от своей странной причуды, как вы полагаете, мадемуазель?

— Теперь уже поздно передумывать, сударь,— отвечала я,— хотя сердце мое еще не совсем от него отвернулось, оно слишком больно ранено, чтобы простить. Если бы господин де Вальвиль отказался от брака со мной, уступая требованиям света, я не могла бы сетовать: я не переоцениваю себя и пожертвовала бы ради его благополучия надеждами, которых тщеславие мое никогда не считало обоснованными. Но он покидает меня ради другой, в нем нет истинной дружбы ко мне, нет уважения к моим чувствам... Ах, сударь, я навсегда сохраню благодарность к нему за ту честь, которую он намерен был мне оказать, но никогда не забуду и того, что он пожалел об этом; и не забуду, что в этот миг он был жесток со мной.

— Как! — сказал граф.— Если бы любовь вернулась, вы не были бы этим польщены? Подумайте, прелестная Марианна; я не очень большой знаток в этих делах, но, помнится, слышал, что вновь видеть неверного у своих ног весьма приятно: возвращаясь к прежним своим оковам, он как бы говорит: «Я сделал все, чтобы быть счастливым без вас; если бы я нашел что-нибудь более достойное, я не был бы сейчас здесь». Вообразите господина де Вальвиля в таком положении; неужели вы остались бы непоколебимы? Неужели вы отвергли бы его руку?