Елена Арсеньева - Последний дар любви

– Товарищи, – яростно проговорила она, – что случилось? Да, выбыл еще один из наших смелых борцов за народную волю. Но мы привыкли к потерям, и ими нас не испугаешь. Я становлюсь на место Желябова. Потому что мне известны планы Андрея, мы их вместе вырабатывали. Итак, за дело! Исаев, ты сегодня ночью заложишь мину на Садовой. Николай Иванович, – она обратилась к Рысакову, – вы с Фигнер, Кибальчичем и со мной принимаетесь готовить снаряды. Метальщики станут нашим запасным полком, если сорвется взрыв. Завтра, 1 марта, а не через месяц, как хотели, мы совершим то, что должны совершить во имя блага народа. За работу, товарищи! За дело!

– Н-да, – устраиваясь за рабочим столом, произнес Кибальчич, – я рад, что Софья Львовна не растерялась. Обидно было бы упустить такой случай. А снаряды мои, сами завтра увидите, – прелесть!

Несколько минут он молча резал жесть и сворачивал ее для устройства коробки, потом сказал Рысакову угрюмо:

– А заметили вы, Николай Евгеньевич, что наши женщины жестче мужчин. Поглядите-ка, как Перовская, как Гельфман работают. Вы посмотрите в их глаза. В них такая воля, что жутко становится.

Открылась дверь, и на пороге появился задержавшийся где-то Гриневицкий. Лицо его было бледно – конечно, он знал об аресте Желябова, – но спокойно.

– Вы опоздали, Котик, – мягко упрекнула Перовская, и выражение, только что напугавшее даже «механистического» Кибальчича, исчезло из ее взгляда.

– Прощался с невестой, – объяснил Гриневицкий. – Она умоляла бежать, уехать… Я отказался. Я стал бы презирать себя, если бы покинул дело, которому посвятил себя и за которое готов отдать жизнь.

– Не исключено, что вам это придется сделать завтра, – холодно промолвил Кибальчич. – Акция назначена.

– Бедная девушка, – ехидно протянула Перовская, у которой при упоминании о невесте испортилось настроение. – А что будет, если вы завтра погибнете, Котик? Неужели вы и ваша Софья решили непременно принести в жертву революции свою непорочность? Но революция – не богиня Веста, ей нужны не унылые девственники, а жертвы с жаркой кровью, которой обагрится ее алтарь.

Гриневицкого передернуло. По натуре своей он был врагом всяческой позы, ненавидел громкие слова, а эта «жрица революции» внушала ему отвращение, особенно когда заводилась и начинала вещать, кликушествовать… Особенно чудовищным показалось ему то, что ее любовник, Желябов, находится сейчас в тюрьме, наверняка не минует казни или пожизненной каторги, а она все смотрит на него, Котика, с этим боевым огнем в своих бесцветных глазках, цепляется к его невесте. Черт бы подрал эту Перовскую! Неужели она надеется, что последнюю ночь перед покушением ей удастся провести в объятиях одного из смертников? «Скажите, кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?» – вдруг вспомнил Пушкина начитанный Котик. Тоже мне Клеопатра-террористка!

– Отстаньте от меня, товарищ, – грубо, как никогда не позволял себе, произнес Гриневицкий. – Мы с моей невестой дали друг другу все возможные доказательства своей любви. И даже если завтра мне суждено быть разорванным на куски бомбой собственного производства, она останется моей женой.

Перовская промолчала, и остальные невольно прикусили языки, глядя в ее окаменевшее лицо.

Эта неведомая ей Софья… А император-то дождался смерти жены, императрицы Марии Александровны, и женился на княгине Юрьевской! Ходят слухи, будто он теперь намерен короновать ее! Сбылась ее мечта!

А ее, Софьи Перовской, мечта несбыточна? Ей не дано будет изведать последнего счастья – исполнения своего самого заветного желания хотя бы перед смертью? Ужас собственного женского одиночества вдруг вырос перед Перовской и глумливо заглянул ей в лицо янтарными глазами. Ни-ког-да!

Перовская с усилием проглотила комок в горле. Несколько секунд она в упор смотрела на Гриневицкого, который стоял перед ней с вызывающим видом, потом пожала плечами и вернулась к работе.

В янтарных глазах Котика мелькнула растерянность. Впрочем, через секунду и он принял привычно-невозмутимый вид.

Интересно, понял ли он уже тогда, что своей откровенностью обрек себя на кровавую казнь?

В воскресенье, 1 марта, император по обыкновению отправился в Манеж: командовать разводом гвардейского караула. Перед тем как выехать, Александр принял министра внутренних дел Лорис-Меликова и подписал проект, закладывавший основы конституционного строя в России. Предполагалось, что в обширную комиссию, которая должна подготовить ряд законопроектов, будут включены наряду с сановниками выборные лица от губерний, где существовало земство. Рассмотренные комиссией законопроекты должны были быть внесены в Государственный совет, а в состав Госсовета предполагалось ввести – с правом совещательного голоса – нескольких представителей от общественных учреждений, «обнаруживших особые познания, опытность и выдающиеся способности».

Отчего-то именно в этот день княгиня Юрьевская, жена императора Александра Второго, настаивала на отмене поездки в Манеж. Он пообещал не задерживаться. Проведет развод, навестит в Михайловском дворце свою любимую кузину Екатерину Михайловну, тезку жены, и вернется не позднее трех часов, чтобы повезти жену кататься.

И все же княгиню Юрьевскую продолжали мучить дурные предчувствия.

Судя по всему, мучили они не только ее: именно в этот день государева охрана настояла на изменении маршрута поездки – и подкоп с миной в очередной раз оказался бесполезным.

Поскольку недавно изобретенные бомбы Кибальчича еще мало исследовали, метальщиков решили употребить лишь в виде резерва, на случай неудачи взрыва на Садовой, – и только в крайнем случае отдельно.

Когда Перовская узнала, что царь направился другой дорогой, она поняла, что этот крайний случай наступил, и уже по собственной инициативе, как опытный полководец, по глазомеру переменила перед лицом неприятеля фронт, выбрала новую позицию и быстро заняла ее своим резервом – метальщиками.

Николай Рысаков и Тимофей Михайлов (однофамилец арестованного) стояли почти напротив друг друга на Екатерининском канале.

Карета была уже видна, когда Михайлов вдруг повернулся и ушел. Испугался? Пожалел свою жизнь? Или пожалел ни в чем не повинных людей, которых зацепит взрывом? Мальчика, тащившего по снегу корзину? Незнакомого офицера? Кучера императорской кареты? Солдат охраны?

Солдат охраны… Может, Михайлов вспомнил, как вместе с Халтуриным и Желябовым ходил на похороны «финляндцев», убитых взрывом в Зимнем дворце? Царь плакал около их могилы и говорил, что стоит словно на поле боя, опять под Плевной… А Желябов тогда пробурчал: «Жаль, мало положили!»

Им всегда будет мало! А ведь рассказывают, будто германский император Вильгельм велел своим гвардейцам служить так, как служили «финляндцы», что стояли в карауле Зимнего. Немец и тот понимает! Эти же… Внезапно Михайлов вспомнил, как Перовская говорила: русские-де мужики потому крестятся на кресты и купола, что сделаны они из золота. Ничего они не понимают!