Елена Арсеньева - Последний дар любви

Ночью она снова пришла к гробу. За это время она срезала свои чудесные волосы, которые были ее гордостью, сплела из них венок и вложила в руки императора. Это был последний дар человеку, который любил ее больше всего на свете.

Воистину – больше всего на свете и до последнего дыхания!

Когда слухи о том, что Желябов объявил себя организатором покушения, дошли до Перовской, та кивнула:

– Иначе нельзя было. Процесс против одного Рысакова вышел бы слишком бледным.

Напрасно Перовская беспокоилась. Очень скоро процесс стал более чем ярким, ибо и она сама, и Кибальчич, и Геся Гельфман, и многие другие тоже оказались на скамье подсудимых. В этом смысле расторопность Охранного отделения может вызвать лишь уважение. Объяснялась расторопность тем, что Желябов сделал-таки «уличающие разоблачения» – причем уличающие не только его самого.

Преступники на допросах вели себя вызывающе, смеялись следователям в лицо, обменивались шуточками и никакого не только раскаяния, но даже сожаления не выражали. Их наглость так потрясла коменданта Петропавловской крепости барона Майдела, что у него случился апоплексический удар, приведший к смерти.

Процесс состоялся. Смертной казни для шести обвиняемых – Желябова, Перовской, Рысакова, Михайлова, Кибальчича и Геси Гельфман – требовал прокурор Николай Муравьев, бывший сыном псковского губернатора Муравьева, то есть тем самым мальчиком, которого однажды спасли храбрые брат и сестры Перовские и которым он посулил уничтожить всех крамольников.

Всех не всех, но кое-кого уничтожить ему все же удалось.

Через месяц после похорон императора состоялась публичная – чего уже давно не было в России! – казнь цареубийц.

Накануне в дом предварительного заключения прибыл священник со святыми дарами, и осужденным предложили исповедаться и причаститься. Рысаков исповедался, плакал и приобщился. Михайлов исповедался, но от причастия отказался.

– Полагаю себя недостойным, – заявил он.

Кибальчич долго спорил со священником на философские темы, но исповедоваться и приобщаться отказался:

– Не верую, батюшка, ну, значит, и канителиться со мной не стоит.

Желябов и Перовская отказались видеть священника.

День казни выдался ясный, солнечный и морозный. Народ толпился на Литейной, Кирочной, по Владимирскому проспекту и на Загородном. Семеновский плац с раннего утра был заполнен толпой.

Вот из ворот дома предварительного заключения, одна за другой, окруженные конными жандармами, выехали черные, двухосные, высокие, на огромных колесах позорные колесницы. В первой сидели Желябов и Рысаков. Оба были в черных, грубого сукна арестантских халатах и черных шапках без козырьков.

Во второй колеснице сидели Кибальчич и Михайлов, а между ними Перовская. Они были смертельно бледны. У каждого преступника на груди висела доска с надписью: «Цареубийца». Грохотали барабаны. Возбужденно гомонила толпа. Ни от кого не было слышно ни слова сожаления, сочувствия, милосердия, пощады. Ненависть и злоба владели толпой:

– Повесят! Их мало повесить… Таких злодеев запытать надо.

– Слышь, ее, значит, в колесницу сажают, ну, и руки назад прикручивают, а она говорит: «Отпустите немного, мне больно». Ишь, какая нежная, а когда бомбы бросала, не думала – больно это кому или нет? А жандарм ей говорит: «После еще больнее будет».

– Генеральская дочь, известно, не привычна к такому.

– Живьем жечь надобно. Образованная.

– Те, мужики, но дураки. А она понимать должна, на какое дело отважилась!

Впрочем, Перовская этого не слышала. Может, она в последние минуты думала, что толпа благословляет ее за то, что она сделала? Или гордилась тем, что оказалась первой в России женщиной, которую повесят по политическим мотивам?

Какая-то курсистка, замешавшаяся в толпу, захотела бросить в позорную колесницу букетик, чтобы выразить симпатию убийцам императора. На нее набросились так, что она еле вырвалась. Побежала – за ней погнались более сотни человек. Когда несчастная, выбившаяся из сил, сумела уже за несколько кварталов от Семеновского плаца, на Николаевской улице, вскочить в один из домов, а дворник, чтобы спасти девицу, запер за ней входную дверь, то разъяренная толпа выломала дверь, избила швейцара и едва не разорвала нигилистку. Полиция подоспела – спасла от самосуда.

Впрочем, спасители, узнав в чем дело, начали обращаться к ней с плохо скрываемым отвращением. Записали имя, фамилию, место жительства. Звали ее Софья Александровна Мюллер, она оказалась родом из городка Крестцы Новгородской губернии, дочка небогатого помещика. Рыдающей барышне посоветовали поехать к родным, если она не хочет нажить себе неприятностей в столичном городе.

Тем же вечером она последовала совету и явилась в Крестцы в чем была, побросав свои вещи на квартире, которую снимала где-то на Васильевском.

Дома ее встретили угрюмо. Все были подавлены цареубийством. Спрашивали, как там, в Петербурге, наказаны ли злодеи. Софья отмалчивалась, дичилась, сторонилась людей. Родные забеспокоились, да поздно – через день нашли ее мертвой. Девушка покончила с собой: серы со спичек разболтала в воде и выпила.

Никто ничего не понимал. Почему она это сделала? Не от несчастной ли любви, не от разбитого ли сердца? Может, соблазнил ее какой-нибудь злодей и бросил?

Впрочем, никто не мог ответить на этот вопрос. Да и другие возникли. Поважнее.

Софьина родня не знала, как поступить. По закону о самоубийствах надо докладывать в полицию. Хоронили грешников за кладбищенской оградой. Но домашние решили все скрыть и не допустить позора. Они заявили, будто Софья умерла от болезни. Кого-то подмазали, кого-то упросили – им поверили.

Однако во время отпевания покойной случилось страшное: паникадило, висячая лампа в церкви, упало на гроб покойницы! Одежда мертвой – хоронили ее в белом платье, словно невесту, – вспыхнула и вмиг сгорела. Домашние решили, что это Господь посылает им знак: вот-де, грешницу, самоубийцу по церковному обряду хороните!

А Бог огненным перстом заклеймил Софью Миллер – невенчанную жену цареубийцы Игнатия Гриневицкого и тезку его сообщницы… Той, другой Софьи.

Над гробом отца Александр Третий обнимал и поддерживал Екатерину. Минни плакала вместе с ней, однако все понимали: места в России для княгини Юрьевской и ее детей больше нет.

Впрочем, Екатерина была убеждена, что для нее вообще нет места и в жизни. Но оставались дети, которых надо было вырастить. Вместе с ними она уехала в Париж, а потом в Ниццу. Щедрость покойного императора обеспечила их вполне. Для Екатерины ничто более не существовало, кроме детей человека, которого она так любила. Именно на них была обращена теперь вся ее нежность.