Виктория Холт - Леди-Солнце

Замок, в котором пребывала Джоанна, находился в красивом месте, из его окон открывался чудесный вид на покрытые лесами холмы, виноградники, и после хмурого холодного Плимута и тягостного морского путешествия ей было хорошо здесь, она мечтала, чтобы такая жизнь длилась как можно дольше. С ней приятные в общении придворные дамы, ее любимое вышивание, и, можно сказать, она чувствовала себя почти счастливой.

Если переговоры затянутся еще на год-два, она не огорчится. Она готова даже остаться здесь на всю жизнь, только бы не ехать в Испанию.

Однажды, когда она, как обычно, сидела с приближенными за вышиванием и они непринужденно и мило проводили время, одна дама сказала:

— Я слыхала вчера, что какая-то ужасная болезнь нахлынула на Европу. Началась как будто в Константинополе и теперь гуляет по морским портам.

— Людям нравится чем-нибудь пугать друг друга, — безмятежно заметила Джоанна, не отрываясь от рукоделия.

— Это верно, миледи, но про ту болезнь говорят, она самая страшная из всех, какие были когда-нибудь.

— Мне очень нравится этот голубой шелк, — сказала Джоанна. — Впрочем, возможно, он не очень подходит для рисунка. Как вы полагаете?

Женщины склонились над вышивкой и стали горячо обсуждать голубой шелк.

Все заговорили вдруг про нещадную болезнь — жуткую чуму, шагающую из Армении в Малую Азию, оттуда в Египет, из него в другие страны Северной Африки и оставляющую за собой ужас и смерть.

Рассказывали про это не в полный голос, а сдавленным шепотом, с безнадежными лицами. Сладу с ней не было — оставалось лишь молить Бога, чтобы миновала беда, но беда захватывала всех без разбора, никто не мог знать, что ждет завтра его и близких ему людей.

Чума докатилась уже до Греции, перескочила в Италию и продолжала шествовать дальше.

Как только мужчина или женщина обнаруживали первые признаки болезни — шарообразную бесцветную опухоль под мышками — он или она были обречены. Только чудо могло спасти их.

Пораженные болезнью не оставались долго в неведении: с каждым часом опухоль росла, больные начинали кашлять кровью, их мучила неутолимая жажда, и лишь потом наступало спасительное расстройство сознания, человек уже ни на что не откликался, не испытывал боли и в таком состоянии переходил в мир иной. Тело его покрывалось черными пятнами — и чуму назвали черной смертью, зловоние, исходящее от мертвеца, было ужасно, и от него шло заражение. А поскольку умерших было великое множество и быстро погребать их не удавалось, болезнь распространялась со страшной скоростью. Если уж она пришла в селение или город, их можно было считать обреченными.

О чуме говорила вся Европа.

Король Эдуард успокаивал Филиппу: к ним на остров болезнь не попадет — морские воды преградят путь. Он совсем не опасался какой-то чумы, его мысли были полны воспоминаниями о славных победах английского оружия — при Хельветслейсе и Креси, под городом Кале и в Шотландии. Он упивался военными успехами и считал, что может позволить себе не думать о грядущих бедах, а жить приятным настоящим. Чтобы оно стало еще приятнее, он решил снова провести турнир Круглого стола, где опять блеснет рыцарскими достоинствами и лишний раз утвердит себя в глазах подданных.

С возрастом в Эдуарде не угасла страсть к турнирам, главным участником которых непременно должен быть он сам. О, с каким наслаждением, сидя под королевским балдахином рядом с королевой и детьми, наблюдал он за поединками, предвкушая собственный выход на ристалище! И как приветствовали его появление все присутствующие! Как они его любили! Еще бы не любить: ведь многие помнили царствование его грешного слабого отца, когда Англия терпела поражение за поражением и большинство подданных ненавидели короля. А этот совсем иной! Даже о его деде начали уже забывать — внук затмил предка!

В эти дни Эдуард сказал Филиппе, что хотел бы учредить орден, которым будет награждать достойнейших из достойных, избранных рыцарей. Он начал думать об этом после битвы при Креси: ведь надо же как-то отличать тех, кто заслужил!

Турниры и празднества продолжались, дабы напомнить людям, что все идет хорошо в королевстве и король не забывает о подданных и радуется вместе с ними. Торжества проходили на улицах и площадях, не прекращались они и в королевском дворце, где присутствовали только благородные дамы и рыцари.

Одной из красивейших участниц дворцовых увеселений была Джоан, Прекрасная Дева Кента. Ей исполнилось девятнадцать, и она была в расцвете красоты. Ее женихом считался Уильям, граф Солсбери, но она пребывала также в весьма дружеских отношениях с Томасом Холландом и с Эдуардом, принцем Уэльским, и те были далеко не равнодушны к ней.

В ней текла королевская кровь — она была внучкой Эдуарда I, и Филиппа и ее супруг уже обсуждали возможный брак наследного принца с Джоан Кент; хотя невест обычно брали из других королевских домов, они решили, что не будут препятствовать желанию сына, если его выбор падет на Прекрасную Деву Кента. Однако сам он не заводил подобных разговоров, хотя был заметно увлечен девушкой и не называл ее иначе, как Крошка Джаннет. Ему было уже семнадцать, возраст вполне пригодный для женитьбы, и ходили упорные слухи, что он давно не девственник.

Джоан была не только хороша собой, но и умна. Пока что ей больше всех нравился Томас Холланд, но она понимала, что многого в жизни он ей дать не может. Уильям Солсбери устраивал еще меньше, принц Эдуард нравился, но не более того. Впрочем, если бы он предложил руку и сердце, она бы сразу отвергла других поклонников и дала согласие на брак, ибо кто же откажется от возможности стать королевой?

Почему-то многие считали, что она все-таки выйдет замуж за Уильяма, — с ним они чуть ли не вместе росли, их знакомство было самым долгим.

Однако, будучи натурой пылкой и страстной, да и в возрасте, который для невест в те времена считался поздним, она не могла и не хотела ждать у моря погоды. Она чувствовала неодолимую потребность стать женщиной, временами ее неотвратимо захлестывала волна вожделения.

Томас Холланд оказался возле нее в такую минуту. Он поклялся в вечной любви, позволил себе заключить ее в объятия, и она ему не препятствовала. Он был красив, умен и возбудил в ней острое желание, которому она, при всем своем тщеславии, не смогла, да и не захотела противиться.

Но было немыслимо для особы ее происхождения и положения пребывать в роли любовницы, и потому, обретя в нем мужчину, отвечающего ее чувствам, она согласилась на тайный брак, который был заключен перед началом турнирных торжеств.

По-прежнему к ней пылал любовью бедный Уильям и проявлял явное расположение принц Эдуард, но его внимание было неровным — то сосредоточенным, то каким-то обидно рассеянным.