Эмма Дарвин - Тайная алхимия

Я вижу господина Ясона — невысокого человека, — посмотрев через стекло, которое вставлено в дверь приемной, чтобы никого из монахинь не могли обвинить в том, что она секретничала или занималась неподобающими делами с теми, кто еще принадлежит к этому миру.

Этот человек наверняка еще принадлежит к этому миру, хотя облачен в простую темную одежду: вы можете увидеть дюжины таких людей на улицах Лондона и поклясться, что не видели ни одного.

Когда я вхожу, он обнажает голову, но, прежде чем встать передо мной на колени, глядит мне в глаза острым взглядом, словно желая убедиться — я та самая, кого он ищет.

Я поднимаю его, и оказывается, что он выше, чем я думала, и шире в плечах. У него сильные руки и блестящие темные глаза, которые я внезапно узнаю.

— Вы… — Он поднимает руку, и я замолкаю и поворачиваюсь к прислужнице: — Вы можете идти.

— Мадам… — говорит она.

— Я не монахиня, и у господина Ясона ко мне личное дело. Вы можете наблюдать через стекло, если хотите, — добавляю я, потому что у меня нет ни малейшего желания дать повод для пустых пересудов насчет этого визита.

— Да, мадам, как пожелаете.

Когда дверь за ней закрывается, я говорю по-французски:

— Вы должны простить недостаток церемоний и то, что я говорю по-французски, а не на гасконском, но тем не менее добро пожаловать, монсеньор шевалье де Бретейлл.

— Мадам, я не вижу никакого недостатка церемоний в такой царственной предусмотрительности. Молю вас простить мою прямоту, но у меня мало времени, и я должен перейти прямо к делу. Думаю, вы знаете, что ваш брат был человеком, которого я любил больше всех на свете.

— Я знаю это, — говорю я.

И хотя прошло восемь лет с тех пор, как убили Энтони, мне приходится тяжело сглотнуть, чтобы удержаться от слез, потому что любовь, которую я питала к брату, очень походила на ту, которую питают друг к другу близкие товарищи по оружию, и слова де Бретейлла о его любви пробуждают мою собственную.

Бывали времена, когда казалось, что Энтони больше заботится обо мне и любит меня более преданно, чем Эдуард или любой другой мужчина. Точно так же и я любила брата и заботилась о нем. Человек, стоящий передо мной, должно быть, почувствовал в Энтони то же постоянство перед лицом житейских битв.

Если Луи де Бретейлл и ощутил, как пробудилось мое горе, я этого не чувствую.

— Я должен рассказать, — спустя мгновение говорит он, — когда господина Энтони схватили, я был с принцем, вашим сыном, в Стоуни-Страдфорде. Я… Рядом с принцем Эдуардом было много хороших людей, в особенности ваш сын сэр Ричард Грэй. И я молю, чтобы вы не сочли меня трусом за то, что я предпочел остаться на свободе и сделать втайне все возможное, чтобы не превратиться в еще одного узника, которому суждено быть похороненным в феоде герцога Глостера.

— Нет, я воистину рада, что вас не схватили.

— Mais oui, [138] Правильно (фр.) . мадам. Сожалею, что не мог явиться к вам раньше, но в такие изменчивые времена любой мужчина, известный при дворе своей секретной службой, считается подозрительным. Только услышав вести о великой победе короля Генриха над самозванцем при Стоке и о том, что королю и впрямь ничто не угрожает, я решил, что и для меня нет никакой угрозы.

— Вы поступили мудро. Вы, должно быть, знаете: король счел времена столь опасными, что даже заключил в тюрьму моего сына Томаса, хотя мой брат Эдуард сражался во имя короля и был ранен.

— Я слышал об этом. Но, мадам, у меня мало времени, и я должен поведать свою историю.

— Конечно.

— Когда я увидел, что ничего не могу сделать во время путешествия в Лондон нового короля Эдуарда, я поскакал вперед. Но вскоре понял, что немногое можно сделать и для того, чтобы опрокинуть принца Ричарда. Он слишком крепкой хваткой держал людей и войска, и хватка его стала еще прочнее, как только его короновали. Я знал… знал, что господин Риверс мертв… Я остался в Лондоне, слушая и наблюдая, ловя новости о принцах, ваших сыновьях.

Я кивнула и снова сглотнула.

— Но я не осмеливался явиться к вам в Вестминстер, потому что там многие знали, кто я такой. Я жил под личиной миланца, учителя фехтования, и стал известен также как завсегдатай питейных домов Смитфилда и Хаундз-Дича.

Он замолкает, словно в замешательстве, не зная, как продолжить, и тогда мое сердце начинает бешено стучать.

— И?

— Я не мог ничего сделать для принцев, только оставаться там, где я мог услышать нужный разговор. Это случилось через два дня после праздника Вознесения. Я повстречался в таверне с человеком — думаю, лучше не упоминать названия таверны и имени этого человека. Мне подумалось, что лицо его знакомо мне по двору герцога Бретани, и я оказался прав: он только недавно приплыл сюда из Бреста. [139] Брест — здесь: город и порт на северо-западе Франции, на п-ове Бретань. Считая, что у него могут иметься новости о том, кто собрался вокруг Генриха Тюдора, поскольку тот был тогда в Ренне, [140] Ренн — город во Франции, в Бретани. я заказал вина. Думаю, тому человеку было одиноко, и он был счастлив поговорить по-французски. Ему было мало известно о каких-либо планах, зато он внезапно начал говорить о том, что привело его в Лондон. Не напрямую, вы понимаете. Он не сказал мне поначалу, в чем заключается его собственное поручение. Но заговорил о секретных делах, касающихся Тауэра, о встрече с человеком Ричарда Глостера, сэром Джеймсом Тиреллом. Он сказал мне, что для короля Ричарда небезопасно короноваться, пока известно, что принцы живы…

— И… — пришлось сказать мне, хотя я страшилась узнать ответ — точно так же, как человек боится своей смерти, но еще больше боится не знать ее часа. — И эта встреча? Что на ней было решено?

— На ней было решено всё. Однажды мы с ним увиделись… Он к тому времени был уже пьян… И сказал мне… Ах, мадам, вы хотите, чтобы я продолжил? — Его голос был ласковым и сломал мою оборону.

— Да, я должна знать, должна! Все, что угодно, лучше, чем эта мука, все, что угодно… Вы должны сказать мне!

— Этот человек сказал, что король Ричард в безопасности.

— О Господи, помилуй!

— Но, мадам, это еще не все… Не вся история. Он сказал мне… что он доставил послание из Ренна — вы понимаете?

Я кивнула.

— Из Ренна, да, с золотом для сэра Джеймса Тирелла, и письмо, в котором… В Ренне тоже соглашались — будет безопаснее, если станет известно, что ваших сыновей нет в живых. И золото было предназначено для того, чтобы вдвойне подстраховаться, что это будет сделано, и сделано быстро… И милосердно.

Меня захлестывает горе, я не могу стоять.

Луи де Бретейлл опускается на колени перед моим сиденьем, стискивая мои руки, как будто только таким образом может убедиться, что я выслушаю его рассказ.