Эмма Дарвин - Тайная алхимия

Морщины глубоко прорезают лицо Марка, глаза затенены тяжелыми веками. Я прикладываю руку к его щеке в надежде, что он не сможет почувствовать пульса, который стучит, как барабан, в моем запястье.

— Прости, Уна, — произносит он, отводя мою ладонь от своей щеки и сжимая мою руку. — Я не мог сказать тебе всего этого в Лондоне. А должен был.

— Разве не это случается с пилигримами? Часто конец твоего пути там, где ты его начал.

— Это длинный путь от Нью-Элтхема. — Другой рукой Марк показывает на зазубренные башни замка. — Я никогда не смог бы сказать Гарету того, что сказал тебе. Во всяком случае, в лицо.

— Да, я понимаю. Но я имела в виду — то, где ты начал свой внутренний путь… То, что ты всегда имел… — Мне трудно подобрать слова, говорить это сложно и все же необходимо. — Чувства, которые ты питал.

Марк молчит, но все еще держит меня за руку. Я поднимаю ее и целую его пальцы, свернувшиеся вокруг моих. Кожа его теплая, кости и сухожилия ясно чувствуются под моими губами.

— Спасибо за то, что пытаешься спасти Чантри.

— Но я не спас его, так ведь? — вздыхает Марк, убирая руку. — Я не вернулся, и, вероятно, Чантри все-таки продадут. Мы не соберем денег, ты же знаешь. — Он начинает вставать со скамьи. — Пошли домой.

— Марк! Посмотри на меня!

Он уже стоит, очень высокий, наполовину отвернувшись от меня. Я чувствую, что это мой последний шанс, но не знаю что сказать.

— Ты пытался спасти Чантри… нас… спасти все. Тогда, с твоими планами насчет Гомера. Сейчас, с помощью треста. Ты что-то делал, чтобы спасти Чантри. И делаешь это сейчас — Я тоже встаю со скамьи и торопливо, спотыкаясь, иду по грубой траве, чтобы встать между ним и дорогой. — Послушай. Ты… ты пытался тогда и пытаешься сейчас. Этого достаточно. Ты не можешь сделать всего.

Он не двигается. Я вспоминаю, как он всегда был там, где нужно, работал с прессом, занимался поздней доставкой, чинил выключатели, уговаривал фургон завестись. Даже если он сидел в своей комнате, официально не работая, всегда как будто угадывал, когда нужно что-то сделать, и появлялся, предлагая взять гаечный ключ или подержать другой конец полки со словами: «Подмога нужна?»

И мне казалось, что все всегда получается, о чем бы ни шла речь, как только он прикладывает к этому руку.

— Ты сделал для «Пресс» больше, чем кто бы то ни было. И… и для всего остального. Для всех нас. Для всего Чантри.

— Но это была ваша семья, не моя, — замечает он, все еще не глядя на меня. — Может, поэтому я и проиграл.

— Ты так думаешь? — спрашиваю я, хватаю его за руку и пытаюсь повернуть лицом к себе. — Что ты проиграл?

Он кивает, вынимая руку из моей хватки.

— Говорят, каждый уничтожает то, что больше всего любит. Может, я уничтожил «Пресс». И уж наверняка я его не спас.

Внезапно я вижу все — как будто восходит солнце.

— Уничтожил его? В жизни не слышала такой чепухи!

Он качает головой и идет прочь, к тропе.

— Марк! Подожди! Единственное, что почти уничтожило «Пресс», — это послевоенная экономика, но все-таки она его не уничтожила совсем. — Я иду за ним, возвышая голос — плевать, если кто-нибудь услышит. — И единственный, кто все еще может уничтожить «Пресс», — это Иззи.

— Ну, можно сказать, это ее право, — бросает он через плечо тусклым и холодным голосом. — Это не имеет ко мне никакого отношения.

— Но твое право попытаться спасти «Пресс»! Если ты хочешь его спасти. Никто из нас этого не может, только ты.

Марк все еще далеко от меня, но наконец останавливается и внимательно смотрит на меня.

— Ты необходим! И на сей раз… на сей раз все это знают.

Марк все еще слишком далеко. Я не могу понять, о чем он думает.

— Есть люди, которых я знаю, — говорит он. — Дела, которые я могу сделать.

Я киваю, но что-то в том, как он не отрывает от меня взгляда, говорит, что разум его начинает оттаивать, поэтому я молчу.

— Знаешь, все может получиться, — медленно произносит он. — Все может быть хорошо.

Я чувствую дрожь облегчения.

— Да. Я думаю, все могло бы получиться.

— Сперва мне надо собрать деньги.

— Как ты сам сказал, у тебя есть знакомые. И Лайонел хорошо разбирается в добывании денег. Но… но не в остальном.

— Да.

— Мы ничего не выясним, если не попытаемся.

— Что ж… — начинает он, делая шаг ко мне. — Я… Если ты считаешь…

— Я и вправду так считаю. Достаточно попытаться.

— Мы могли бы сделать чертовски хорошую попытку, все вместе, — почти улыбается Марк.

— Да, могли бы, — соглашаюсь я, а он подходит ближе и берет мои руки, как будто давая некое торжественное обещание.

Что-то высвобождается во мне, я не вижу больше ничего, кроме Марка, он заслоняет от меня все остальное, поэтому, даже возвращая пожатие его пальцев, я плачу, я задыхаюсь, я борюсь за Адама.

Марк обнимает меня. Я не могу говорить и почти ничего не вижу.

— Все в порядке, Уна. Плачь, если хочешь. Все в порядке…

Он так меня обнимает, что я даже не думаю, что это его руки, а не руки Адама, — я теперь в безопасности.

Не знаю, как долго это длится, но наконец слышу крики грачей и чувствую пахнущий торфом ветер, долетающий до нас с полей.

— Хочешь уйти? — спрашивает он нежно, ослабляя пожатие, так что я могу вытащить носовой платок из кармана джинсов.

Но Марк не отпускает меня.

— Все хорошо. Спасибо… — бормочу я, в последний раз вытирая нос — Я так рада, что ты это сделаешь. Пойдем отыщем церковь. Мне нравится описание могил.

Елизавета — Первый год царствования короля Ричарда III

У меня нет надежды, однако надежда не умирает. Как я могу надеяться, когда все донесения говорят о том, что слуг моих мальчиков отпустили? Как я могу верить, что они живы, когда их даже не видят больше в окнах Тауэра, где они ловили ветер, который мог ослабить вонь лондонского жара?

Как я могу не верить в их смерть, зная, что сыновья Йорка сделали с Генрихом Ланкастером и своим собственным братом Джорджем Кларенсом?

Так я пытаюсь убить надежду на то, что мои мальчики еще живы.

Но надежда не умирает, ни во мне, ни в моих девочках.

— Детей моего дяди Кларенса держат поблизости, потому что боятся их королевской крови, — сказала как-то Бесс. — Может быть, Неда и Дикона тоже всего лишь держат поблизости — в Миддлхеме или в Шерифф-Хаттоне. Мы не получали оттуда донесений. Нед — хороший мальчик, который будет делать, что ему велят. Он не станет строить заговоров и не попытается сбежать.

«Как он может строить заговоры? — подумала я. — Он всего лишь ребенок».

Но ничего не сказала.

Я оплакала Энтони и своего сына Ричарда Грэя с молитвами и слезами, но и с горьким гневом в придачу. Хотя я и согласилась, чтобы Неда доставил в Лондон скудный эскорт, именно они потеряли моего Неда, отдав его врагам. А не потеряй они его, Дикон тоже мог бы быть в безопасности. Но я чувствую горький гнев и по отношению к себе тоже. Разве я не отказалась от Дикона — как мать, что бросает свое дитя голым в лесу, — когда могла бы оставить его в безопасном месте?