Гелена Мнишек - Майорат Михоровский

Кабинет был выдержан в том же стиле, что и ливрея лакея, сверкал мишурным блеском дурного вкуса, чрезмерной роскоши. Поневоле закрадывался вопрос: каковы же были источники этого богатства?

Богдан ждал долго. Нарочно ступал громко, покашливал.

Наконец скрипнула дверь — появился Вырочиньский.

Он был несколько тучен, руки усеяны дорогими перстнями. Спрятав их в карманы, он уставился на Богдана исподлобья.

Михоровский вежливо поклонился и подошел ближе, намереваясь пожать ему руку. Он собирался уже назвать себя, когда звучавший крайне пренебрежительно бас Вырочиньского пригвоздил его к полу:

— Это что, из Яров?

Богдан стиснул зубы. Ему показалось, что его ударили по лицу.

— Из Яров, — ответил он.

— Как зовут? — бросил Вырочиньский, не приближаясь, не вынимая рук из карманов.

— Ми…ровский… — пробормотал Богдан, задыхаясь от гнева.

— Со счетами от Голевича?

— Да.

Вырочиньский протянул руку за бумагами. Богдан долго искал их по карманам — руки его тряслись, кровь бросилась в лицо.

— Живей, живей! — торопил хозяин.

Богдан наконец отыскал бумаги, хотел швырнуть их Вырочиньскому, плюнуть в лицо и немедленно уйти. Но поразительным усилием овладел собой. Именно презрение к хозяину помогло ему успокоиться. Он спокойно вручил бумаги и письмо — и тут же отдёрнул руку, чтобы даже ненароком не коснуться его пальцев.

Вырочиньский заметил это движение, мимолетно глянул на юношу и высокомерно произнес:

— Подождите тут, — и небрежно, но крайне выразительно указал место у порога.

Богдан скрипнул зубами. Но Вырочиньский не видел, как юноша всем телом подался вперед — он уже шел к столу, повернувшись к Богдану спиной. Развалился в удобном кресле, положил ногу на ногу, дорогим ножом для разрезания бумаги не спеша вспорол конверт.

Богдан стоял у порога. Казалось, хозяин забыл о нем.

Лицо юноши пылало, кровь стучала в висках. Он переживал страшную пытку — муки уязвленной гордости. Но утешала ирония, ставшая словно бы сестрой милосердия для раненой души. Богдан поднял голову, смело, вызывающе глянул на пузатого хозяина, развалившегося в кресле. Левой рукой Михоровский крутил пуговку жилета, правой мял перчатки из тонкой кожи, едва не раздирая их.

Ждал, держа себя в руках.

Внезапно Вырочиньский встал — грузно, но довольно быстро. Лицо его исполнилось тревоги, потом расплылось в любезнейшей, почти подобострастной улыбке. Он быстро направился к Богдану, раскрыв объятия:

— Ах! Что я узнал! Мне выпала честь принимать у себя пана Богдана Михоровского? Припадаю к стопам, мое нижайшее почтение! Собственно, молва доносила, что Руслоцк обладает ныне столь славной… фамилией…

Но кто бы мог подумать? Рад приветствовать вельможного пана…

Уронив письмо на пол, он протянул Богдану обе руки.

Богдан отступил на шаг. Его глаза обливали хозяина холодом.

Ладони Вырочиньского гостеприимным жестом тянулись к рукам Богдана. Но Богдан стоял, как статуя, не вымолвив ни слова.

Вырочиньский все понял.

Руки его опустились, лицо стало фиолетовым от прилива крови. Ужасно сконфуженный, он пролепетал, не понимая, что говорит:

— Значит вы — Михоровский… Михоровский… кузен майората Михоровского… кузен… Я и подумать не мог… хоть молва и ходила…

Богдан холодно сказал:

— Жаль, эта же молва не предупредила меня, что Гулянка обладает такой… достопримечательностью, как вы, презирающий людей труда. Но теперь я это знаю. И все дела, какие у меня, как у помощника управляющего, могут с вами быть, я стану решать с помощью почты. Я не посылал бы к вам и простого пастуха. Прощайте.

Слова его падали, как шпицрутены.

Он повернулся и вышел.

Прошло много времени, прежде чем Богдан успокоился — долго еще сыпал проклятьями про себя, а то и вслух, едучи среди полей.

По случаю именин князя Понецкого вся высшая администрация из Руслоцка и прилегающих имений была приглашена на предвечерний чай. Слово «пред» особо подчеркивалось — потому что предстояли еще бал и съезд окрестной аристократии, и нужно было до того успеть угостить администраторов и отправить их восвояси. В отличие от сослуживцев, Богдан получил от самой княгини приглашение и на обед, и на бал, написанное крайне учтиво. Но после своей памятной поездки в гулянку Богдан решил ничем не выделяться среди коллег, с которыми давно завязал дружеские отношения, и теперь он весьма решительно гасил в себе порывы маг натской спеси — достаточно было вспомнить грубияна Вырочиньского. И он написал княгине, что явится на предвечерний чай вместе со всеми.

Его усадили рядом с княгиней — она не покидала стола. Зато князь все время расхаживал по заду, то дымя сигарой, то выглядывая в окно, лишь изредка, и то ненадолго, присаживаясь рядом с женой. Говорил он мало, в основном задавая вопросы. Господа из администрации отвечали кто незамедлительно, кто помедлив — но все до единого с надлежащим почтением. Понецкий выслушивал их с апатично-снисходительной улыбочкой, временами что-то говорил жене на иностранном языке, вежливо понизив голос, — но это лишь усугубляло всеобщий перед ним трепет. Богдан был удивлен. В Глембовичах он привык к другим порядкам. Однако он не особенно над этим задумывался: брали свое атмосфера торжественного чаепития, роскошная столовая, множество лакеев во фраках. Помимо воли Богдан упивался роскошью, воодушевился окружающим, движения его незаметно для него стали аристократически гордыми.

Он вел с княгиней светскую беседу, но обращался к ней исключительно по-польски, весьма деликатно игнорируя князя, ибо чувствовал, что тот ведет себя не вполне тактично.

По прошествии некоторого времени Богдан, державшийся с коллегами крайне вежливо, но все же внутренне отличая себя от них, уже решил остаться на бал и повеселиться как следует, как-никак он был Михоровским и потому обладал кое-какими правами. Князь, и княгиня недвусмысленно давали понять, что относятся к нему иначе, чем к остальным. Богдан торжествовал в душе, но чувствовал себя несколько неудобно, и, чтобы избавиться от этой мучительной занозы, часто обращался к сослуживцам с добрым словом или шуткой — к их радости и удовольствию. Видя это, князь еле заметно кривился, повторяя про себя: «Ну да, натура Михоровских» — и втихомолку радовался, что сам он — не кто иной, как Понецкий…

Еще до того, как закончился «предвечерний чай», прибыли несколько шляхтичей, приглашенных на бал.

Понецкий нахмурился. Настроение у него портилось.

Среди шляхтичей был живший по соседству граф. Говорил он неспешно, ласково, упорно глядя в пол. Господ из администрации он приветствовал, недвусмысленно подчеркивая дистанцию меж ними и собой. Увидев их в столовой, он ничего не сказал, но удивление так и запечатлелось в его приподнятой брови. Князь Понецкий еще больше расстроился. Теперь у него был достойный собеседник, и он стал украдкой подавать супруге знаки, умоляя, чтобы она поскорее отправила восвояси панов администраторов.