Гелена Мнишек - Майорат Михоровский

Богдан и Голевич стояли на поле, где копали картофель. Шеренги крестьянок в красных юбках и белых рубашках с засученными рукавами протянулись из конца в конец… Тяпки энергично взлетали вверх и опускались. Над полем висела неумолчная бабья трескотня, и окрики экономов врывались в нее резкой нотой.

Рядом с полем пролегал тракт, а за ним золотились хлеба. Бабье лето уже украсило деревья нежными паутинками. От темного леса веяло осенним покоем, жатва уже началась, и длинные, огромные пирамиды из снопов казались памятниками минувшему лету. Журавли вереницами тянулись на юг, печально покрикивая.

На тракте показался изящный экипаж. Крестьянки с любопытством косились на него, перебрасываясь словечками на местном наречии:

— Ганка, подивись! Эти не тутошние, издалека…

— Я знаю эту упряжку, — удивленно сказал Богдану Голевич. — это Белочеркасские кони! Далековато же ехали… Богдан тоже удивился:

— А вы не ошиблись? До Белочеркасс столько верст…

Запряженное четверкой ландо вдруг поехало медленнее. Голевич зорко присмотрелся:

— Белочеркасские, точно! Это майорат!

Богдан бегом припустил к дороге. И радостно вскрикнул, увидев, как из экипажа вылезает Вальдемар.

Они приветствовали друг друга с искренней теплотой.

— Садись и поехали, — велел майорат.

— Куда?

— В Руслоцк.

— Но Понецкие уехали…

— Я приехал не к ним, а к тебе. Богдан с чувством пожал ему руку:

— Спасибо, дядя. Я и подумать не мог, что ради меня ты проделаешь такой путь… Как только кони выдержали?

— Я ехал с подставами. Богдан, что с тобой? Тебя что-то гнетет?

Богдан печально взглянул на него:

— Прости, я решил, что все обо мне забыли…

В голосе его звучала невероятная тоска. Вальдемар встревожился:

— Письма ты пишешь отнюдь не печальные, но довольным не выглядишь… Что с тобой? Тебе плохо здесь?

Богдан сжал губы. Вальдемар понял, что в нем происходит внутренняя борьба.

Наконец Богдан сказал спокойно, улыбнулся даже:

— Что поделать, дядя, работа есть работа. Миновали деньки золотые…

— Значит, выдержишь?

— До конца договора выдержу. Но когда срок истечет, в Руслоцке ни за что не останусь!

— У меня была твоя мать…

— Наверняка со старыми претензиями? Она и мне писала, упрекала, что пошел работать. Хочет, чтобы вернулся в Черчин и стал там администратором у Виктора. — Богдан ухарски сбил шапку на затылок: — Нет уж, не выйдет!

— Виктора нет в Черчине.

— Ну да?! А где же он?

— Путешествует по свету… как ты когда-то.

— Что? Мотает денежки?

— Я бы сказал, весьма активно. Пьет, играет… — майорат пытливо следил, какое впечатление произведет это известие на Богдана.

Юноша побледнел, показалось даже, что глаза его увлажнились:

— Бедная мама… — прошептал он дрожащими губами. — У нее нас только двое, и оба… непутевые…

Взволнованный Вальдемар обнял его:

— Да разве ты непутевый?

— Это потому, что ты меня спас, дядя… Что же будет с мамой? Теперь мне придется работать побольше, чтобы в случае чего… содержать ее. Виктор опорой ей не послужит, у него нет сердца…

— И совести тоже, — кивнул Вальдемар. — Его ничто и никогда не исправит.

Какое-то время они ехали молча, неожиданно Богдан взял Вальдемара за руку и неуверенно, робко спросил:

— Дядя, а что с Люцией? Могу ли я вас… поздравить?

Вальдемар покраснел, нахмурился:

— А ты… ты бы этого хотел?

Богдан сжал его руку:

— Еще как, дядя! Она достойна быть твоей женой и хозяйкой в Глембовичах. И так любит тебя!

— Ладно, об этом мы поговорим потом… А теперь — о твоей работе и планах на будущее.

В глембовическом замке готовились праздновать Рождество. Пан Мачей приехал вместе с внучкой. По вечерам в огромном зале для приемов толпа детей окружала пышную елку. Это были питомцы приюта и ученики устроенных майоратом школ. Их привозили сюда на нескольких санях. Елка достигала верхушкой высоченного потолка, залитая светом, сверкающая, словно шкатулка с драгоценностями. Люция раздавала подарки. В гладком черном бархатном платье, с единственным украшением — ниткой жемчуга на шее, стройная и гибкая, она казалась жрицей друидов, поклонявшихся некогда деревьям. Копна светлых волос, особенно пышных и золотистых по контрасту с черным бархатом платья, поневоле привлекала взгляд. Вальдемар, неотрывно смотревший на нее, припомнил прозвище, год назад приставшее к ней в Варшаве: весталка…

«Да, в ней и в самом деле есть что-то от весталки, — подумал он. — Ее благородная осанка, красота, серьезность..»

Богдан, приехавший на праздники из Руслоцка, должно быть, увствовал то же самое. Он шепнул майорату:

— Вы знаете, дядя, Люция производит прямо-таки… мистическое впечатление. В ней есть что-то таинственное…

Он внимательно посмотрел на нее, словно врач, потом сказал со странной смесью уверенности и опасений:

— Да, такие женщины бывают либо очень счастливы, либо очень несчастливы. Середина — не для них…

Ощутив неприятный укол в сердце, майорат отошел от него.

Богдан не сводил глаз с Люции. Получившие подарки дети хором пели колядки, потом заиграл замковый оркестр, и начался праздник. За порядком следили мажордом и воспитательницы.

Поздно ночью, перед рождественской мессой, которую должны были служить в замковой часовне, Вальдемар, Люция и Богдан вышли на самый верхний балкон — галерею, выходившую на реку.

Зимняя ночь выдалась теплой и тихой, но пасмурной. Облака укутали небо, грозя новыми снегопадами. Парк спокойно спал под снежным покрывалом. Ели превратились в белоснежные шатры; темные голые клены словно укутались медвежьими шкурами. Пушистый ковер лег на ступенях пристани, белоснежная кайма протянулась по берегам реки — сковывавший ее зеленоватый лед был чисто подметен днем и отсвечивал теперь, как зеркало.

Повсюду сливались в своеобразную гармонию серый и белый цвета. В природе воцарилась белоснежная дремота, безграничная дрема.

Вальдемар с Люцией стояли, опершись на балюстраду, глядя в сторону парка. Казалось, оттуда слышатся звуки старинных мистерий, бесприютные духи скользят меж укутанными снегом деревьями.

Обоим было хорошо, они не хотели прерывать благую тишину ни словом, ни жестом.

Выходя на галерею, Люция накинула на голову светло-голубую газовую вуаль, почти скрывшую теперь ее лицо, — только глаза лучисто сверкали, словно яркие звезды, чей свет пробивался сквозь мглистые облака.

Богдан, чувствуязсебя лишним, тихонько удалился.

А они все стояли в молчании.

Первой заговорила Люция, шепнула тихо-тихо, словно боясь разбудить спящую ночь:

— Вальди… красиво, правда?

— Я люблю парк зимой. И эту галерею.