Ульяна Соболева - Катерина. Из ада в рай, из рая в ад

Маляры в спецовках, в штанах из черной кожи, макали кисти в цинковое ведро с масляной краской — докрашивали последние ступеньки лестницы.

Мировича и Потоцких привезли накануне, чтобы не было паники, лошадей выпрягли и увели, оглобли опустились на землю; знали или не знали люди, что там, в карете?

Эшафот был покрашен самой дорогой краской, золотой, солнце слепило, и краска слепила. Землю вокруг эшафота посыпали песком, тоже золотым почему-то, прибалтийским, как будто предстояла не казнь, а маскарад или премьера спектакля. По песку порхали воробьи и вороны, они что-то искали в золотых песчинках..

Палач поднялся на помост первым, он шёл балансируя, чтобы не поскользнуться на свежей краске, на лесенке появились тёмные пятна от его тяжёлых подошв, палач был одет в чёрно-красный балахон с капюшоном, — прорези для глаз, а у капюшона заячьи уши — тоже своего рода бутафория. Палач, как ружьё, нёс на плече большой блестящий топор; кто выковал такой топор, какой инженер мучился над этим уникальным инструментом, или разыскивали в арсенале Анны Иоанновны, ведь после ее смерти не было ни одной публичной казни — двадцать два года.

Люди в толпе шептались, что казнь врядли состоится — слишком похоже на фарс.

А потом произошло следующее.

Карета шатнулась. Разлетелась кожаная дверца с цветочками. С подножки кареты на лестницу прыгнул офицер — блеснули пуговицы, — упал на ступеньки, вскарабкался по-собачьи наверх, на коленях, на ладонях, встал на помосте во весь рост, перекрестился быстро-быстро, махнул палачу — и палач, как послушная машина, опустил топор.

Ни вздоха. Никто не осмыслил, не сообразил. Увидели: наверху, в воздухе, блеснула ладонь, измазанная золотом, и большой топор.

Потом брызнула кровь, потом хлынула кровь, блестящие брёвна всё чернели и чернели, народ смотрел во все глаза — где голова? А голова упала с эшафота и покатилась по песку, переворачиваясь, она уже лежала (с чистым, не измазанным лицом), а из горла, снизу, на песок выливалась кровь, и только кудри чуть-чуть пошевеливались и поблёскивали на ярком декабрьском солнце. Мировича казнили.

Засуетились солдаты, палач стоял надо всеми, на помосте, ни на кого не смотрел, в капюшоне, с топором на плече. Еще два приговоренных ждали своей горькой участи.

Григорий Потоцкий вышел из кареты с гордо поднятой головой и спокойно прошел к эшафоту. Он даже не был бледен, на его лице играл румянец, ни капли страха не читалось в его глазах. Одет Потоцкий был в шинель голубого цвета. Нарядную, расшитую золотом, словно на параде. Когда прочли ему сентенцию, он глубоко вздохнул, а потом громко сказал, что благодарен, ничего лишнего не возвели на него в приговоре, но вины он своей не признает. Люди закричали что — то зашумели, он обвел взглядом разбушевавшуюся толпу, словно выискивая кого — то глазами, затем повернулся к палачу. Сняв с шеи крест с мощами, отдал провожавшему его священнику, прося молиться о душе его. Подал полицмейстеру, присутствующему при казни, записку об остающемся своем имении. Снял с руки перстень, подал его палачу, убедительно прося его как можно удачнее исполнить свое дело и не мучить его. Попросил сказать последнее слово, ему разрешили. Мужчина вновь посмотрел на людей и громко произнес

— Я ни о чем не жалею, я делал то, во что искренне верил. Жалею лишь об одном, что не успел у всех попросить прощения. И прошу сейчас, у той единственной, из — за которой мне жаль умирать.

Потом сам, подняв свои длинные белокурые волосы, лег на плаху. Палач был из выборных, испытан прежде в силе и ловкости и… не заставил страдать несчастного, взмах руки и еще одна голова покатилась по песку. Народ, стоявший на крышах домов и на мосту, непривыкший видеть смертной казни и ждавший почему-то милосердия государыни, когда увидел еще оду голову, лежащую у подножья эшафота, единогласно ахнул и так содрогнулся, что от сильного движения мост поколебался и перила обвалились. Кое — кто из людей упали вниз в воду. В Кронверкский канал, благо там не было глубоко. Врядли кто — то серьезно пострадал. Раздался душераздирающий крик, то отец кричал и выл как раненое животное, повторяя имя сына. Потоцкий — старший бросился к обезглавленному телу, стража не решилась его задержать. Старику дали попрощаться и закрыть глаза мертвому Григорию. За палачом Петр последовал с низко опущенной головой, он словно смирился, его сломала смерть сына. Вскоре он последовал за ним, легкий взмах верной руки исполнителя и казнь была окончена. Толпа роптала, кто — то улюлюкал, видя как привязывают солдаты к эшафоту мертвые тела. Висеть им там до самого вечера, а затем будут они сожжены вместе со страшным помостом.

Катя уткнулась лицом в грудь кормилицы и тихо рыдала, Марта гладила ее по волосам и словно убаюкивала покачивая. Александр Чернышев тактично молчал. На его лице не дрогнул ни один мускул, словно он присутствовал на чем — то совершенно привычном для него. Граф задернул шторки кареты, отпил вина из фляги и посмотрел на рыдающую девушку, тень жалости промелькнула на его бесстрастном лице. Промелькнула и тут же исчезла, видно было, что он раздражен задержкой на мосту, придется ждать, пока разойдется толпа, и только тогда они смогут уехать. Катя, наконец, успокоилась и лишь тихонько всхлипывала на груди у Марты.

— Он, не принял сонный порошок, Марта, он предпочел находиться в сознании. Я знаю почему, он надеялся увидеть меня. А я…

— А вы, сударыня, не могли там присутствовать, перестаньте себя казнить, вы сделали для него все что могли. Вам следует позаботиться о себе, вам не следовало здесь находится, это было слишком опасно.

Катя промолчала на его жестокие слова, она даже не посмотрела на графа, отвернулась к окну, опустила вуаль на лицо.

— Поедемте, Александр Захарович, больше ничего меня здесь не держит, я попрощалась со своим прошлым.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ.