Эсмеральда Сантьяго - Завоевательница

— Двух человек с фермы Сан-Бернабе обнаружили в трюме грузового корабля в Гуаресе, — сообщил он ей. — Я собираю рабочих, хочу напомнить им, что Испания и Соединенные Штаты — разные страны, и если преобразования происходят в одной стране, то совсем не значит, что они повторятся в другой.

— Мы в опасности?

— Будьте настороже. Когда едете одна, берите с собой ружье.

Она побледнела:

— Я не держала оружия в руках лет двадцать.

— Я установлю мишени за амбаром. Пусть видят, как вы упражняетесь.

— Я не представляю, что кто-нибудь…

— Это всего лишь мера предосторожности.

— Что стало с беглецами?

— Надсмотрщик Луиса договорился с ними. Больше они не исчезнут.

Ана не поинтересовалась подробностями, а он и не хотел продолжать. Она налила ему воды из кувшина.

— Освобождение рабов на севере взбудоражило местных либералов, — сказала она, откладывая газету. — Бетансес призывает к открытому восстанию.

— В отличие от Северной Америки, наши смутьяны не пользуются поддержкой правительства и не могут собрать рабов, живущих на гасиендах.

— Им и не нужно никого собирать, чтобы спровоцировать волнения, — ответила она.

— Да, правда. Всякое может случиться. — Он допил воду и вытер рот тыльной стороной ладони. — Вот почему нужно напомнить им, что мы не потерпим беспорядков.

В бараках, нолях, бохиос и лачугах Ла-Паланки, в красивых новых домах на улицах Гуареса, в кабинетах нотариусов и банкиров, в таверне дона Тибо, в лавках и кафе, на тенистых площадях, на ступенях новой церкви, на кораблях, стоявших в доках Гуареса и курсировавших вокруг острова, во всех уголках Пуэрто-Рико рабы, поденщики, гасендадос, торговцы, солдаты, фермеры, моряки и капитаны следили за войной на севере. Всем было известно, что с принятием в Соединенных Штатах Прокламации вековой эксплуатации африканцев и их потомков на Американском полушарии пришел конец — везде, кроме Пуэрто-Рико, Кубы и Бразилии. Никто не знал об этом лучше, чем мужчины и женщины, обливавшиеся потом под палящим солнцем на бесконечных тростниковых полях этих трех стран.

Человек остается человеком, даже если его заставляют вкалывать и жить как скотина, в расчете, что он таки превратится в рабочую скотину. Хакобо де Аргосо, которого люди его племени йоруба звали Айдау, схватили еще ребенком, бросили в темный зловонный трюм корабля, морили голодом, заковывали в кандалы, пороли плеткой, продавали, толкали, подгоняли и проклинали на тростниковых полях, запирали в бараке, ловили с собаками, когда он убежал в лес, снова секли, перепродали и отправили в поля. Хакобо украл мачете, чтобы защититься от Северо Фуэнтеса, который не давал ему убежать, но его опять поймали, избили плетью и, не дав ранам как следует затянуться, снова поволокли на плантацию. Обзаведясь женой и детьми, которые нуждались в нем, Хакобо не пытался сбежать и горбатился на тростниковом поле. Он работал как скотина, безропотно тянул свою лямку, чтобы выжить и прокормить жену и детей. Но когда холера унесла их, он снова начал подумывать о побеге.

Хакобо еще помнил деревушку на берегу широкой быстрой реки и понимал, что никогда не окажется там вновь; помнил длинноногих женщин, сидевших у своих хижин; мальчишек с острыми коленями, пасущих коз на склонах холмов; жилистых мужчин, рыскающих в лесу в поисках добычи. В его мыслях они всё так же сидели, пасли и искали. В противном случае он никогда не существовал, всю жизнь только и был что рабом, прячущимся с мачете в незнакомом лесу. Он не забыл свое имя Айдау, не забыл четверых ребят, схваченных вместе с ним. Никто из них не пережил плавания по большой воде от свободы к рабству.

К 1863 году он отработал тридцать шесть сезонов: позвоночник согнут к влажной земле, вокруг колышутся и шумят стебли сахарного тростника, правая рука поднимается, опускается, срезает стебли, левая рука бросает их идущему сзади человеку, который собирает и несет их дальше. Тридцать шесть лет он вставал и ложился затемно, жарился в лучах безжалостного солнца, мучился от жажды и голода, подставлял тело змеям, длинным и острым, врезавшимся в кожу листьям тростника, отмахивался от туч насекомых, колющих и жалящих его и без того истерзанную плоть. А когда белый человек обвинил его в том, что он посмел дотронуться до него, на исполосованных шрамами ногах появились новые раны. Представься ему такая возможность, он никогда бы ею не воспользовался: белая, как на брюшке у ящерицы, кожа вызывала у Хакобо отвращение.

К тридцатой сафре, пришедшейся на эпидемию холеры, Хакобо де Аргосо лишился столького, что в следующие шесть лет пуще прежнего пригибался к земле, словно пытался в бесконечных тростниковых зарослях собрать свою жизнь по крупицам.

Однажды, помогая Эфраину перетаскивать старую мебель в мастерскую плотника, Хакобо услышал новости.

— На севере рабам дали свободу, — сказал Эфраин. — Может, либертадор Абрамлинкон и нас освободит.

Эфраину было двадцать, и, подобно отцу Хосе, брату Индио, мачехе Лоле и жене Пепите, он скорее согласился бы ползать на карачках по уши в дерьме, чем дать повод дону Северо обрушить удар ужасного хлыста на свою спину. Стоит ли говорить, что слова Эфраина удивили Хакобо?

— У нас на острове есть свой либертадор, — сказал Хакобо. — Доктор Бетансес. Он здесь, а не за океаном.

— Вы говорите о человеке, имя которого называть нельзя. Я все слышала, — вклинилась Мэри.

Они с сестрой Глорией шли позади и несли корзины с манго. Левая рука Мэри, вся в шрамах от ожогов, зажила, но так и осталась согнутой в локте.

А ты не подслушивай разговоры старших! — огрызнулся Эфраин.

Мужчины остановились под деревом переложить груз с правого плеча на левое.

Когда меня только привезли на острова, ходили разговоры о первом освободителе, Симонс Боливаре, он дрался с испанцами и завоевал независимость для народа в южных с ранах. Он и сюда приплыл, хотел взять Пуэрто-Рико и освободить рабов.

— Я слыхал о нем.

— Но восстание поднять не успел, испанцы его схватили, — продолжал Хакобо.

— И эти слова тоже запрещены, — не унималась Мэри.

— Если за нами придут, — пригрозил Эфраин, — мы будем знать, кого винить.

— Она ничего такого не говорит, — вмешалась Глория, — но вам и правда лучше помолчать. Никогда не знаешь, кто может подслушивать.

Хакобо снова переместил свою ношу и затих. Что толку пересказывать эту историю — ее и так все знают. Когда в 1816 году прошел слух, будто Боливар пытается высадиться на Вьекесе, на востоке от Пуэрто-Рико, многие бросились к морю. Рабов на хлипких плотах настигли шторма, кого-то сожрали акулы, некоторые утонули, остальных подобрали и перепродали пираты.

Теперь, сорок семь лет спустя, другой либертадор, Авраам Линкольн, освободил рабов в своей стране, а мужчины и женщины, запертые в бараках и бохиос на гасиендах и фермах по всему Пуэрто-Рико, снова принялись мечтать о желанной свободе. Хакобо не кинулся бы в море на самодельном плоту на съедение акулам. В любом случае он был слишком стар и не верил, что сможет переплыть океан. Но он убежит в горы, даже если по пятам за ним будет гнаться свора собак; спрячется и поселится, коли придется, в пещере, кишащей летучими мышами. Будет сражаться на земле, которая поглотила его имя, впитала пот и кровь, забрала любимую жену и детей. Будет сражаться до смерти, потому что у него не осталось ничего, кроме того, чем он безраздельно обладал много лет назад, — свободы.