Татьяна Романова - Кассандра

— Нашего отца, — процедил Вано, — я — тоже наследник Печерских, и не позволю себя обобрать.

— Я являюсь душеприказчиком покойного графа Печерского, — объяснил Вольский, — поэтому должен выполнить его последнюю волю. Она состоит в том, что все состояние Печерских отошло к Михаилу, а ваша мать и вы должны покинуть владения, принадлежавшие ранее графу Петру Гавриловичу. Он особенно настаивал на этом условии. Я выяснил, что ваша матушка в течение многих лет забирала себе доходы с Пересветова и уже приобрела на них одно имение, два доходных дома в Ярославле и прядильную фабрику. Вы оба можете переехать в ее новое имение, тогда Михаил Печерский не будет поднимать скандала, порочащего честь вашей матери.

Еще утром Вано считал, что хуже быть уже не может, а оказалось, что может. Молодой человек чувствовал, что его жизнь кончена, осталось только умереть. Не ехать же к матери, чтобы жить вместе с ней в крошечном Рощино, считая каждую копейку.

— Я вам не верю! — в отчаянии воскликнул он. — Есть же законы, отец не может оставить сына без наследства!

— Дело в том, что он вам не отец, — заявил Вольский, — я думал, мать давно объяснила вам сложившуюся ситуацию. Покойный граф Печерский оставил документ, заверенный тремя священнослужителями, что он никогда так и не прикоснулся к своей третьей жене. Вы просто не можете быть его сыном.

Вано показалось, что он умер. Он не был графом, а был незаконнорожденным, может быть, даже крепостным. Если бы его сердце сейчас разорвалось, молодой человек был бы счастлив. Смерть показалась ему наилучшим выходом. Он сидел, смотря в пол, не реагируя на слова Вольского. Тот пытался объяснить Вано, что дает ему три дня, чтобы собраться и покинуть дом Михаила. Молодой человек будто сквозь вату, слышал, как мерзкий старик, разрушивший всю его жизнь, сообщил, что завтра выезжает в Пересветово к Саломее. Но несостоявшегося графа это больше не волновало. Он, наконец, узнал, что же мать сделала своему мужу, поплатившись за свой проступок десятилетиями ссылки. Она родила его.

Молча просидев в столовой почти сутки, молодой человек, наконец, пришел в себя настолько, чтобы попытаться собрать по кусочкам свою разбитую жизнь и принять важные решения. Он подумал, что должен вернуться в Санкт-Петербург признанным героем, когда никто не посмеет обсуждать его постыдное прошлое и преступление матери и Косты. Он снял с пальца кольцо с гербом Печерских, бросил его на полку камина и, потребовав заложить экипаж, поехал к князьям Ипсиланти. Печерский попросил доложить о себе князю Александру, но к нему вышли двое: Александр и Дмитрий. Молодой человек заявил, что готов отдать жизнь за свободу Греции, и братья могут располагать им. С восторгом приняв это странное предложение, Александр Ипсиланти дал новому соратнику поручения в Одессу. На следующий день по документам грека — дальнего родственника молодых князей — тот уехал сначала в Одессу, а оттуда в Стамбул, поклявшись себе, что либо погибнет, либо вернется в Россию героем-освободителем Греции. Повзрослев за один день на десять лет, Иван Печерский был намерен сдержать свою клятву, а Вано больше не было.

Тяжелая тоска, поселившаяся в душе Михаила Печерского, не отступала. Она просыпалась вместе с ним по утрам, лежала на его плечах тяжелым грузом весь день и не отступала даже ночью, мучая кошмарными снами. Самым светлым моментом всего дня были несколько мгновений между сном и явью, когда, уже проснувшись, он еще не помнил о том, что с ним случилось, а просто, как раньше, в прошлой жизни, лежал с закрытыми глазами. Но мгновенье покоя кончалось от тяжелой мысли: «Я слеп», тоска наваливалась черной глыбой, и Михаил тихо выл от безысходности. А сегодня, в день, когда ему исполнилось двадцать восемь лет, он хотел бы получить главный подарок судьбы — не проснуться утром.

Какой несерьезной казалась графу теперь его прежняя грусть о ранней смерти матери, о безразличии отца, о своем одиночестве. Об этом мог убиваться только человек, не знающий, что такое действительно плохо. Михаил теперь знал, что это такое. «Плохо» — это когда ты из сильного молодого мужчины превращаешься в беспомощное существо. «Плохо» — когда жизнь, которую ты так любил, службу, полную братской полковой дружбы и гордости солдата, сражающегося за Отечество на поле брани, у тебя внезапно забирают, ничего не дав взамен. Кто он теперь в свои двадцать восемь лет? Никто — обуза, тяжкий крест для близких. Конечно, Серафим возился с другом все эти месяцы, но нельзя же висеть мельничным жерновом на шее бедняги, тому нужно устраивать собственную жизнь.

За полтора месяца, что они прожили на озере Комо, у Серафима появились новые пациенты, которые специально ехали сюда из Италии и Швейцарии, чтобы лечиться у доктора, поднимавшего на ноги, казалось, безнадежных больных. Михаил различал воодушевление в голосе друга, рассказывающего о своей новой клинике, под которую тот снял дом в центре маленького городка, носящего то же имя, что и озеро. Теперь Серафим пропадал в клинике до позднего вечера и виделся с Мишелем только за ужином. Но сегодня, ради дня рождения графа, друг сделал исключение из правил и сам повел того на прогулку по большому саду, окружавшему виллу, где они жили.

— Я больше не беспокоюсь за легкое, — рассуждал доктор, направляя Михаила по дорожке, сбегающей к озеру. — Но вот с контузией я не знаю, что делать. Все, что связано с глазами, не повреждено, кажется, что проблема психологическая, как будто ты сам не хочешь что-то видеть.

— Ты шутишь, я бы все отдал за то, чтобы зрение вернулось ко мне, — возразил Печерский, — ты даже не представляешь, что это такое — быть сильным, здоровым мужчиной, и одновременно совершенно беспомощным.

— Это — преувеличение, — не согласился с ним друг, — ты так поддался депрессии, что я больше не назвал бы тебя сильным мужчиной. Я много раз говорил с тобой о восстановительной гимнастике, но ты не хочешь ничего делать, только часами сидишь на скамье в саду.

— Я не хочу ничего делать, пока не прозрею, — признал его правоту Михаил. — Зачем мне физическая крепость и сила, если я не могу самостоятельно пройти по комнате?

— Как хочешь, человека невозможно заставить, пока он сам чего-то не захочет, это я как врач тебе говорю. — Серафим замолчал, остановившись у кромки воды, к которой вели широкие ступени, потом искоса глянул на друга и сказал: — Я хочу тебе кое-что рассказать. Это касается меня. В первые дни после нашего приезда у меня появилась первая пациентка — Людовика Берг, ее отец был бароном, но после смерти родителей она живет с тетей, графиней фон Штрау. Когда девочке было десять лет, ее мать умерла от чахотки, сейчас Людовике восемнадцать, и у нее нашли ту же болезнь. Я взялся лечить девушку, и поскольку болезнь была выявлена в начальной стадии, мне удалось затормозить процесс ее развития, а сейчас я занимаюсь укреплением организма Людовики, чтобы он сам мог противостоять болезни.