Лоренс Даррелл - Жюстина

Две или три скромные спальни, по размерам не более средневековых келий, прямо выходили в уютную, овальную гостиную с низким потолком, которая одновременно служила и столовой. В одном конце комнаты разместили белый массивный камин, украшенный арабской керамикой. В другом конце стоял стол с лавками, вырубленными из камня, — воспоминание о древних едальнях, которыми, возможно, пользовались отцы-пустынники. Суровость комнаты смягчалась персидскими коврами и золотым орнаментом сундуков, особенно вокруг подвесных замочков. Все предметы в комнате должны были создавать простую, непринужденную обстановку, которая является лучшей формой великолепия. На строгих белых стенах висели аксессуары охоты или медитации — такие, как арабская пика, буддийская мандала [26] Особый узор, используемый в медитативной практике. , несколько ассагаев [27] Копье племени кафров, обладающее, по преданию, мистическими свойствами. , вышедших из употребления; лук для охоты на зайцев, вымпел с яхты. Через зарешеченные окна открывалось неожиданное великолепие пляжа и пустыни. Здесь не было книг, только коран в переплете из слоновой кости с черными металлическими застежками, да несколько колод игральных карт, лежащих где-то на подоконниках, среди которых была колода «Гран Таро» для любителей гадания и колода «Счастливые семьи». В одном из углов стоял старый самовар, призванный удовлетворять присущую им обоим страсть к чаю.

Работа продвигалась медленно, с остановками и, в конце концов, он не смог больше держать свой замысел в тайне от Жюстины. Он взял ее с собой — чтобы показать свое творение. Она не смогла сдержать слез, переходя от окна к окну, открывавших вид на изумрудное море с играющими волнами, и восточнее — на неожиданную картину дюн, уходящих в небо. Затем она резко — в своем стиле — села перед огнем, в котором горели кусты колючек, и стала вслушиваться, мягкие, четкие удары волн, сливавшиеся с храпом и топаньем лошадей в конюшне. Стояла поздняя осень, и во влажной надвигающейся темноте разлетались светлячки.

То, что начал Нессим, предстояло заканчивать Жюстине. Небольшая терраса под пальмой была продолжена на восток и обнесена стенами, сдерживающими продвижение песков, которые после зимних ветров неминуемо поглотили бы весь двор. Безветрие способствовало образованию вялого, цвета меди гумуса — смеси земли и листьев, которая в свое время обещала превратиться в твердую почву, снабжающую питательными веществами кусты, а впоследствии и деревья.

Жюстина со всем вниманием подошла к тому, как отблагодарить мужа, и сделала ему подарок, впрямую связанный с его основным увлечением — астрономией. В одной из угловых частей Летнего дворца она оборудовала небольшую обсерваторию, в которой поместила телескоп с тридцатикратным увеличением. Здесь Нессим, одетый в старую, цвета ржавчины аббу [28] Длиннополая рубаха, распространенная на мусульманском Ближнем Востоке. , проводил ночь за ночью, со всей серьезностью наблюдая за звездами или склоняясь над книгами с расчетами для всех широт мира — словно какой-нибудь средневековый предсказатель. Их друзья также имели возможность понаблюдать за Луной или, изменив угол наклона зрительной трубы, вдруг увидеть жемчужные облака, которые, казалось, выпускал город.

Вскоре возникла необходимость позаботиться об охране Летнего дворца, и ни для кого не стало неожиданным появление Панайотиса, поселившегося в небольшой комнате рядом с конюшней. Этот пожилой мужчина с широкой бородой и проницательными глазами около двадцати лет проработал учителем средней школы в Даманхуре. Затем он принял духовный сан и провел девять лет в монастыре Св. Екатерины на Синае. Трудно сказать, что именно привело его в оазис, так как на определенном этапе своего жизненного пути, явно лишенного приключений, он отрезал себе язык. Судя по жестам, которыми он отвечал на вопросы, можно было понять, что он совершил паломничество в небольшую раку Св. Менаса, расположенную к западу от оазиса. В любом случае, не было ничего случайного в том, что он согласился принять предложение. Он отлично подходил к данной работе, и за небольшую плату исполнял обязанности сторожа и садовника в течение всего года. Это был крепкий, коренастый мужчина, быстрый в движениях, как паук, и страшно ревнивый ко всем зеленым росткам. Именно он вернул к жизни дынную бахчу и заставил виноград прижиться позади косяка центральных ворот. Его смех представлял собой нечленораздельное щелканье, и у него также была привычка застенчиво прятать лицо в ворот своей старой сутаны. Его природная греческая болтливость, лишенная выхода, затопила его глаза, где она вспыхивала и танцевала при самом незначительном замечании или вопросе. Чего лучше можно желать от жизни, чем этот оазис у моря?! — казалось, восклицал его взгляд.

Чего еще, в самом деле? Этот вопрос Нессим задавал себе постоянно, в то время как машина, за рулем которой неподвижно сидел ястребообразный Селим, урча, несла его в пустыню. Не доходя нескольких миль до арабского форта, дорога сворачивала с побережья вглубь континента, и для того, чтобы добраться до оазиса, необходимо было бросить колею и двигаться вдоль холма плотной, слоистой дюны, похожего на взбитый, со слюдяным отсверком яичный белок. Машина часто застревала и приходилось использовать лебедку, зацепляя конец троса за выступы спасительного песчаника, на котором покоился весь мыс.

Нессим давно хотел как-то отблагодарить старого Панайотиса за преданность и, с подачи Персуордена, выбрал тот вид благодарности, который бы старик понял и нашел для себя приемлемым: и вот сейчас, в своем блестящем портфеле, он вез разрешение патриарха Александрии на постройку в его доме небольшой часовни — Св. Арсения — с последующей передачей в дар. Выбор святого покровителя был сделан, как всегда, случайно. В лавке каирского старьевщика Клеа отыскала иконку Св. Арсения работы восемнадцатого века и передала ее Жюстине в качестве подарка ко дню ее рождения.

И эти сокровища они распаковали на глазах старика. Потребовалось некоторое время, чтобы объяснить ему суть дела, так как он слабо понимал арабский, а Нессим не знал греческого. Но, оторвав в последний раз взгляд от письменного разрешения, Панайотис хлопнул в ладоши и обратил свою улыбку к небу, — похоже, его захлестывали эмоции. Он все понял. Теперь он знал, почему Нессим проводил столько времени, занимаясь расчетами для пустующего места в конюшне и чертя какие-то эскизы. Он тепло пожал его руки, издав несколько отрывочных щелкающих звуков. Нехорошая зависть шевельнулась в сердце Нессима при виде того, что старика переполняет благодарность. В глубине сознания, как бы из внутренней камеры-обскуры, которой он хорошо владел, он пристально разглядывал старика — как если бы проверял ту самую преданность его, что приносила ему счастье и покой.