Уинстон Грэхем - Корделия

На глазах у Корделии двое близких ей мужчин бросали друг другу страшные, непростительные обвинения, нанося друг другу раны, которые не залечишь годами. Неужели до сих пор они притворялись, и теперь вышли наружу их подлинные чувства? Или это какое-то помрачение ума?

Брук попытался оттолкнуть ее, но она по-прежнему цеплялась за него, чувствуя дрожь во всем теле.

– Брук! – шептала Корделия. – Ни слова больше! Дайте друг другу время подумать. Продолжите завтра, прошу тебя, Брук!

Наконец обессиленный Брук затих, а старик гневно смотрел на них обоих, отказываясь понимать. Еще одно слово – и между ними разверзнется бездна! Рушилась семья, но патриарх не хотел, не мог уступить.

Брук упрямо гнул свою линию. Корделия ожидала, что позднее – в тот вечер или на другой день – он изменит свое решение, как часто случалось в прошлом. Главное – выпустить пар… Однако на сей раз все было по-другому. Он слишком далеко зашел в своем бунте. Предложение Хью давало ему возможность, которая может больше не представиться. Теперь или никогда.

Целых три дня оба Фергюсона не разговаривали друг с другом. Каждое утро они вместе с Корделией отправлялись на фабрику, а вечером вдвоем возвращались домой. Брук, которого прежде всякая мелкая стычка доводила до болезни, на этот раз с каждым днем как будто становился крепче. В четверг он уехал в Лондон, а в субботу после обеда вернулся довольный. Его глаза светились внутренним огнем – словно он узрел свою мечту, по-прежнему далекую, но уже не недостижимую. Он встречался с лордом Гиронделем, мистером Бромптоном Джонсом и двумя остальными. Хью с трудом уговорил их принять неопытного сотрудника. Деньги перетянули чашу весов, однако лишь отчасти. Они действительно намерены создать лучший еженедельник в стране. Уже заключены контракты на рекламу. Им удалось заинтересовать выдающихся деятелей либеральной партии, которые рассчитывали опереться на их газету в политической борьбе. Речь шла не о чем-то умозрительном. Они учли решительно все, вплоть до мелочей.

Вечером в пятницу мистер Фергюсон отбыл в Олдхэм и вернулся в субботу около шести. Он прошел мимо Брука так, будто тот пустое место, и больше не выходил до вечерней молитвы.

Они стояли в холле, в ледяном безмолвии: мистер Фергюсон – около небольшого столика, обычно служившего ему кафедрой; перед ним лежала раскрытая Библия. Слуги выстроились в шеренгу вдоль стены. Ян считался уже достаточно большим, чтобы участвовать в вечерней молитве. Он стоял, держась за руку матери; по другую сторону от него стоял Брук.

Мистер Фергюсон открыл крышку часов и подождал, пока стрелки не показали шесть тридцать. Тогда он начал молитву.

"Если грешник отворачивается от греха своего и возвращается на путь истины и добродетели, он спасает свою живую душу. Я признаю, что грешен; грех мой всегда стоит передо мной. Жертва Господня… падшие души, разбитые сердца… Господи, ты не подвергнешь их презрению. Помолимся!"

Светила почти полная луна; голые ветви платана отбрасывали решетчатые тени на окно возле парадной двери. Газовую лампу в холле слегка прикрутили, и тень легла на все лица, из-за чего они казались такими же бледными, как луна. В камине пылал огонь, но всем было холодно.

"От мирского зла, от греха, от обмана и дьявольских козней, от гнева и вечного проклятия… спаси нас, Господи! От сердечной слепоты, от гордыни и суетности, лицемерия, зависти, ненависти и злобы – спаси нас, Господи!"

Неужели он собирается читать текст целиком? В руке Корделии шевельнулась ручонка Яна. Она бросила взгляд на Брука. Ему трудно долго стоять, слабое тело требует покоя. Но он стоял, прямой, напряженный, как тетива лука.

"Да пребудет с нами милость Господня!"

Наконец-то! Большой ли грех – радоваться окончанию молитвы? "Господи, – твердила Корделия свою собственную молитву, – помоги нам, защити от эгоизма и злобы!" Ян затопал ножкой о ковер; Корделия сжала его ручонку, давая понять, что этого делать нельзя.

"Наш вечный Господь, Отец наш Небесный, – продолжал мистер Фергюсон, – который один объединяет людские сердца и сберегает семьи от разлада, от эгоистичных, неправедных помыслов… Благословляем священное имя Твое и молим Тебя усмирить голоса неблагодарных; смиренно молим Тебя даровать нам Твою милость, дабы мы приняли Твой совет и вели спокойную, мирную жизнь вместе, вознося Тебе хвалу и славу, через сына Твоего, Иисуса Христа, Господа нашего. Аминь."

Сели ужинать. Тетя Тиш жаловалась на холодную, сырую погоду. Хоть бы снег скорей выпал… Ей отвечала одна Корделия.

Вставая из-за стола, Брук сказал:

– Папа, мне нужно с тобой поговорить.

Мистер Фергюсон устремил на него стеклянные глаза жителя Олимпа.

– Что ты хочешь сказать?

– Я предпочел бы наедине.

Не говоря ни слова, старик направился в свой кабинет. Брук придержал дверь для Корделии и вошел вслед за ней.

– Ну?

– Послушай, папа, – миролюбиво начал Брук. Это Корделия упросила его так начать – спокойно, апеллируя к разуму. – Я знаю, ты сейчас обо мне плохо думаешь. Может быть, правда на твоей стороне – как знать. Но все равно не разговаривать друг с другом – не выход из положения. Необходимо обсудить возникшие разногласия. Не лучше ли будет, если мы сядем все вместе и поговорим – как можно спокойнее?

– Предпочитаю постоять, – ответил его отец.

– Ладно… Я ездил в Лондон. Встречался со всеми заинтересованными лицами и убедился, что этому проекту суждено осуществиться. Тебя вряд ли интересуют подробности. Главное – я согласился на должность младшего редактора "Вестминстерского бюллетеня" и обещал через две недели приступить к работе. Это уступка: они предпочли бы, чтобы я начал прямо сейчас, но я сказал, что не могу. Я также обещал… вложить в новую газету пять тысяч фунтов, – Брук нервно дернул плечами. – Вот и все.

Все это время Корделия наблюдала за мистером Фергюсоном и поняла, что в глубине души он надеялся, что у Брука не хватит пороху. Теперь в его взгляде что-то изменилось. Что? Неужели она действительно видит там зависть, злость, ненависть? Она резко опустила глаза.

– Ты отдаешь себе отчет в том, что я запретил тебе это делать, Брук? Ты знаешь, я смотрю на это как на забвение сыновнего долга. Пятнадцать месяцев назад я переписал на вас с Корделией половину всей относящейся к красильням собственности. А теперь ты швырнул мне мое великодушие в лицо, бессовестно злоупотребил… моим доверием. Отдаешь ты себе в этом отчет?

– Я смотрю на это с другой точки зрения, но я тебя понимаю. Мне… очень жаль, папа. Но мое решение непреклонно. Другого такого случая не представится.

– Ты хочешь бросить красильни, лишить их управления со стороны тех двоих, кои должны были стать моими преемниками? Тебе безразлично, если они придут в упадок?