Сильвия Торп - Своенравная красавица

— Не через эту дверь! — Черити отпрянула, так как он повернул к парадной двери. — Я дойду с тобой до конюшен и вернусь в дом через кухню.

— Как хочешь.

Даррелл снова направился к конюшням, и несколько шагов они прошли в молчании. Затем Черити отрывисто произнесла:

— Я рада, что ты ударил Джонаса! Мне хотелось бы самой стукнуть его, чтобы он не говорил так о короле и королеве.

— Черити! — В голосе Даррелла ощущалось беспокойство. — А что, твой дядя разделяет в какой-то степени воззрения сына? За короля он или за парламент?

— Не знаю! — ответила она искренне. — Иногда я думаю, что ни за кого или одинаково за обе стороны. Как будто его тащат одновременно в разные концы, а он вообще никуда не хочет.

— Боюсь, что таких, как он, много, — сказал Даррелл, тяжело вздохнув, — но раньше или позже выбор придется сделать. В таком конфликте никому не удастся остаться в стороне.

Они расстались на конюшенном дворе. Даррелл вывел свою лошадь и поскакал домой, охваченный тяжелыми и беспокойными мыслями. Прибыв в Конингтон, он сразу пошел к отцу и рассказал обо всем, что случилось в Маут-Хаус. Сэр Даррелл слушал с серьезным вниманием.

— У Джонаса нет выбора, ему придется требовать удовлетворения, — сказал отец, когда история подошла к концу. — У него кишка тонка, чтобы сражаться, но он обязан встретиться с тобой или будет обесчещен навсегда. Он никудышный фехтовальщик. Ты можешь убить его или пожалеть, как сочтешь нужным. — Он замолчал, вопросительно глядя на сына.

— Если я убью его, одним предателем будет меньше, — хмуро сказал Даррелл. — Мне сегодня хотелось убить его, когда он стоял, изливая свой яд на короля и королеву, но…

— Но ты колеблешься, и я полагаю, мне известна причина, — спокойно закончил фразу отец. — Дело в Черити, верно?

Даррелл кивнул, беспокойство его заметно возросло.

— Если Джонас погибнет от моей руки, то не может быть и речи о том, чтобы Черити переехала жить в этот дом. Вполне возможно, что ее дядя и тетя станут даже вымещать на ней свою неприязнь ко мне, зная, как мы относимся друг к другу. Из-за этого ей будет еще хуже. Имею ли я право взвалить на нее такую тяжесть?

Сэр Даррелл покачал головой:

— Сын мой, я не могу ответить на твой вопрос. Никто не сможет. Решать должен только ты сам.

Он поднялся с кресла, подошел к сыну и положил руку ему на плечо.

— Молись, может, это поставит тебя на правильный путь.

Через три дня Даррелл Конингтон и Джонас Шенфилд встретились, чтобы разрешить с помощью клинка свои разногласия. Местом их встречи была лужайка для игры в шары позади «Конингтон-Армс»: земля, твердая как железо, под ногами подстриженный дерн, хрустящий от мороза. Джонас явился туда объятый смертельным страхом. Он убил бы своего противника без раздумий, будь это в его силах, и не сомневался, что у Даррелла точно такие же чувства. В качестве секундантов он привез двух своих приятелей из Плимута, так как слух о ссоре и ее причине успел распространиться по округе, а зная роялистские настроения соседей, Джонас не надеялся найти поблизости человека, который согласился бы поддержать его.

Как правило, секунданты тоже сражались, как и главные участники дуэли, но сейчас Даррелл был настроен по возможности предотвратить это. Предмет спора был настолько значителен, а накал народных страстей уже столь высок, что решительное сражение могло вспыхнуть с фатальной легкостью. Когда все были в сборе, Даррелл заговорил коротко и по сути дела:

— Джентльмены, нам всем в ближайшие месяцы, вероятно, придется принимать участие в борьбе, и, куда бы ни привело нас веление совести, мы не принесем пользы своим сторонникам, без нужды рискуя сегодня жизнью. Эта ссора — сугубо личная, между мистером Шенфилдом и мной. Так позвольте нам одним разрешить ее.

С некоторой неохотой все согласились с доводами Даррелла, и Джонас, уверенный, что настал его последний час, оказался один на один со своим соперником. Сейчас в нем не было ничего, кроме страха, даже ненависть отступила на второй план. Страх смерти, страх боли овладели им совершенно и ослепили его, поэтому защищался он неловко, чисто механически реагируя на тяжесть шпаги в своей руке и блеск клинка в руке противника. Джонас был так уверен в смерти, что почти физически ощущал, как жестокая сталь проникает в его плоть и разрывает мышцы. И когда вместо этого почувствовал, что его оружие без особых усилий отвели в сторону, а левая рука Даррелла сжала эфес его шпаги, в то время как острие шпаги самого Даррелла сверкнуло перед его глазами, то не испытал ничего, кроме изумления.

— Обезоружен! — хладнокровно произнес Даррелл и вырвал шпагу из внезапно ослабевших пальцев противника.

Джонас стоял столбом, уставясь на Даррелла и безвольно свесив руки. Поначалу он не в силах был осознать, что смерть все-таки миновала его. Даррелл вручил свой клинок секунданту и взял шпагу Джонаса в правую руку. С трех сторон площадку окружала густая и высокая живая изгородь, а с четвертой — река, бурлившая теперь темными водами у кромки льда. Даррелл постоял, поигрывая отнятой шпагой, потом размахнулся, и оружие, описав дугу в морозном воздухе, плеснуло в стремительном потоке.

— По крайней мере хоть одну шпагу уже никогда не поднимут против короля, — проговорил он все так же холодно, а затем повернулся спиной к Джонасу и зашагал к таверне.

Джонас глядел ему вслед с перекошенным от ярости лицом. Он не ощущал благодарности за оказанное ему милосердие, только злость за свое быстрое и позорное поражение, за публичное унижение. В это мгновение его ненависть к Дарреллу Конингтону превратилась в неумолимую главенствующую силу, которой предстояло руководить его жизнью и не давать покоя до тех пор, пока он не расквитается с врагом сполна.

Сама дуэль и ее исход вскоре стали всеобщим достоянием, и это была последняя капля, переполнившая чашу его унижений. Джонас и никогда-то не пользовался особой любовью, а его обращение в пуританскую веру вызвало по всей округе, состоявшей в основном из убежденных роялистов, глубокое возмущение. Весть о его позоре была встречена с ликованием, ее повторяли снова и снова, ничего не упуская при пересказе, так что не прошло и суток, как Джонас пришел к выводу, что в будущем его жизнь в Конингтон-Сент-Джоне станет невыносимой. И он решил убраться вместе со своей уязвленной гордостью в Плимут, где можно твердо рассчитывать на радушие родных и с их помощью добиться того, к чему он так страстно стремится.

Заявление Джонаса об отъезде вызвало бурный протест со стороны его матери, но все ее причитания и рыдания не возымели действия ни на сына — чтобы передумал, ни на мужа — чтобы запретил ему ехать. В душе мистера Шенфилда шевелилось неприятное подозрение, что сын не повинуется такому приказу, и он предпочел это не проверять. А кроме того, он прекрасно понимал, какую жалкую фигуру являл собой его сын в недавнем поединке, и, хотя был глубоко благодарен Дарреллу, что тот пощадил жизнь сына, все же хотел бы обойтись без дальнейших осложнений между двумя молодыми людьми.