Бертрис Смолл - Разбитые сердца

— Милости прошу, милорды, чувствуйте себя как дома. И простите мне мой костюм. Если бы я знал о том, что вы собираетесь меня навестить, то встретил бы вас в более подобающем виде. — Его лицо осветила веселая мальчишеская улыбка. — Я стою перед вами, как при коронации. — Он опять отбросил назад волосы, при этом снова мазнув по лицу грязной рукой, приказал придвинуть поближе стулья и подать вина.

Ни один из французских вельмож не проронил ни слова. Они величественно подошли к дощатому столу на козлах, милорд Понтиньи взглянул на разбросанные по нему карты, быстро отвел взгляд и поспешно — словно она жгла ему пальцы — поставил на стол серебряную шкатулку.

Ричарду стало не по себе от воцарившейся тишины и церемонного поведения французов, сильно напоминавшего поведение участников похоронной процессии, и он очень громко спросил:

— Что это такое, милорд Понтиньи? Вы принесли мне подарок? От моего французского брата? Что ж, слава Богу, и у меня есть кое-что для него — фонарь, который будет освещать ему путь в Иерусалим. — Он протянул руку и взял карту, над которой я работал.

Старый Гийом де Понтиньи поднял глаза, посмотрел на карту и провел рукавом по лицу, утирая слезы.

— Ради Бога, — вскричал Ричард, — что с вами, милорд? — Он выпустил из рук карту, обошел вокруг стола и хотел положить руку на плечо Понтиньи, но старик поспешно шагнул назад и отрывисто заговорил. Голос его прерывали рыдания:

— Милорд, мы посланы сюда, чтобы сообщить вам о том, что наш повелитель, король, отплывает домой.

— Домой? — переспросил Ричард. Голос плохо слушался его, лицо побагровело и так же быстро сделалось мертвенно-бледным. Он засосал щеки и прикусил их изнутри, затем разжал зубы, глубоко вдохнул через рот и тихо сказал: — Рэйф, ступай, выполняй мое приказание. Прошу вас, милорды, садитесь. — И опустился на стул. — Вы пришли сообщить мне о том, что Филипп Французский отказывается участвовать в крестовом походе?

— Милорд, он возвращается домой. Наш король больной человек. Он непрерывно болеет со дня высадки и чувствует, что во время марша будет только помехой.

— Я тоже недавно был болен, — так же тихо заметил Ричард. — И никто не проливал по этому поводу слез. Почему вы плачете, Гийом?

За Понтиньи ответил один из его спутников:

— Нашему повелителю не хватает вашей энергии, милорд.

— Это верно. Но то же самое можно сказать и о тысячах других. Однако, милорды, я вижу, что его поручение вам не по вкусу. Так не будем больше говорить о нем.

Он потянулся рукой к серебряной шкатулке и поднял крышку. Его пальцы нащупали и извлекли из нее распятие с тонкой золотой цепочкой. Он внимательно осмотрел его, словно за всю свою жизнь никогда не видел ничего хотя бы отдаленно похожего, положил его на лежавшую перед ним карту, опустил голову, а затем снова поднял глаза.

— Многие посчитали бы это предзнаменованием. Посмотрите, он лег прямо на Иерусалим. Милорды, передайте мои поздравления и благодарность моему французскому брату и скажите ему, что я не расстанусь с этим символом, пока не возложу его на Гроб Господень.

Что-то вроде благоговейного ужаса мелькнуло в глазах старого Понтиньи.

— Сир, уходят не все французы. Пять тысяч остается…

— …под командой милорда Бургундского, — закончил Ричард. Ему это было и так ясно.

Понтиньи кивнул.

Я подумал, что такое положение дел достойно сожаления, потому что Гуго, герцог Бургундский, обладал острым умом и талантом звукоподражания. Сразу же после взятия Акры, когда у всех на языке были новые песни о доблести Ричарда, за ужином у Филиппа он услаждал слух гостей пародией, в которой каждая похвала была превращена в оскорбление. Грубая пародия взывала к примитивному чувству юмора каждого, кто раньше слышал песню в оригинале, в серьезном исполнении, и быстро распространилась по всему лагерю. Ричард слушал, смеялся и отвечал в том же духе. Все это было очень глупо, по-ребячески, но отражало расстановку сил. Для всех было бы лучше, чтобы Гуго Бургундский убрался вместе со своим повелителем.

Ричард, однако, просто заметил:

— Бургундцы хорошие солдаты. — А когда депутация удалилась, он оперся на мое плечо и сказал: — Смой французские королевские лилии и нарисуй знак Бургундии.

Тон его свидетельствовал о том, что такое изменение вряд ли может иметь хоть какое-нибудь значение, и во мне шевельнулось становившееся уже знакомым чувство восхищения, окрашенное неприятием. Я мог бы взять его руку, легшую на мое плечо, поцеловать ее, сказать что-нибудь почтительное, но, как всегда, что-то меня удержало.

В тот же вечер, позднее, я услышал, что по этому поводу думает Хьюберт Уолтер:

— Вы относитесь к этому слишком легко, милорд.

— А как я должен к этому относиться? Это его бесчестие, а не мое, Уолтер, и, по правде говоря, я переношу бесчестие Филиппа совершенно спокойно!

И все же с отъездом короля Франции что-то сломалось и что-то кончилось. Они с Ричардом вместе подняли крест и вместе присягнули и, как бы часто и жестоко ни ссорились между собой, всегда выступали против ислама как объединенные христианские вожди. Теперь же о единстве не приходилось даже говорить.

Во время самого веселого, самого яркого праздника всегда наступает момент, когда свеча в самом подверженном сквозняку углу оплывает и гаснет. Остальные горят ярко, а вместо нее зажигают новую, но всегда остается это пятнышко мрака, напоминающее о всепоглощающей ночи.

Мы ушли из Акры в начале июля и достигли Арсуфа на вторую неделю сентября. Все эти десять недель не были отмечены ни одним крупным сражением, но были для нас, как мне кажется, тяжелейшим испытанием за все время крестового похода. Любимая всеми песня «Шел Ричард по Святой земле» всегда вызывала во мне озлобление, потому что, хотя в ней и говорилось о сарацинах — по-моему, с преувеличением их роли в истории, — там не было ни слова о других, более коварных врагах: о полуденном зное, который раскаляет медный нагрудник и шлем, слепящие глаза своим блеском, и иссушает горло; о внезапном наступлении с заходом солнца невероятного холода, превращающего липкую, пропитанную потом одежду в холодные саваны и заставляющего мечтать об одеялах, которых ни один, даже самый решительный, человек не потащит на себе под палящим дневным зноем, о постоянной пытке, когда над тобой роятся мириады мух, этих переливающихся голубизной жирных вурдалаков — они перемещаются вместе с тобой, садятся на теплый навоз мулов, а потом на кусок хлеба, который ты кладешь себе в рот, и часто сопровождают его до места назначения, когда приходится либо выплевывать шевелящихся во рту насекомых вместе с хлебом, либо глотать и то и другое.