Бертрис Смолл - Разбитые сердца

И еще пыль. Вооруженные всадники в броне обычно едут в авангарде, длинной колонной, с той стороны, с которой может грозить опасность пешим солдатам, и сзади. Когда со стороны смотришь на армию на марше, довольно отчетливо видна первая дюжина рыцарей, а за ними тянется бесконечная серо-коричневая туча пыли, в которой движется множество призраков. Все солдаты, кроме первой дюжины, изо дня в день живут с этой пылью в ноздрях и в ушах, она красноватой коркой покрывает кожу, скрипит на зубах и забивает рот. Оборачиваясь в седле и глядя назад, я всегда думал о том «столпе огненном», который днем указывал израильтянам путь через всю страну, и задавался недоуменным вопросом: действительно ли он имел сверхъестественное происхождение или же это была просто пыль, поднимаемая ногами Моисея и Арона, шагавших впереди остальных со своими двенадцатью любимцами. Эта богохульная мысль одно время заставляла меня покаянно креститься, но не теперь!

Я говорю о пыли — и о некоторых других испытанных нами муках — без снисхождения к склонности жаловаться на судьбу, потому что я прошел «с Ричардом по Святой земле» гораздо легче и в более комфортабельных условиях, нежели почти все остальные. Я ехал на лошади, но на мне не было тяжелой брони, и передвигался я с такой же легкостью, как сарацины, которые то и дело обрушивались на нас своими стремительными рейдами.

Сначала я ехал на сером коне, Лайерде, рядом с фургоном Ричарда, где пыль была более тонкая и терпимая. Но через пару дней Ричард осторожно, почти извиняющимся тоном, сказал:

— Блондель, я хочу, чтобы ты поменялся лошадью с Рэйфом Клермонским. Он тяжелее тебя, его кобыла каждый день плетется в хвосте. Кроме того, Рэйф знает эту страну, и он мне нужен. И еще: Рэйф рыцарь, и у него есть оружие… Я хочу, чтобы у него была лошадь получше.

Весьма разумные доводы… Однако они прозвучали бы еще лучше, если бы Рэйф Клермонский не разыскал меня на первом же привале, чтобы выразить свое восхищение Лайердом, и не спросил, где я раздобыл такую лошадь. Зависть его была очевидна.

Ни Ричард, который мне его подарил, ни Рэйф, завидовавший мне потому, что у меня был такой конь, не могли знать, что каждый раз, когда я видел Лайерда или прикасался к нему, меня пронзало давнее грустное воспоминание и что с этим обменом я внутренне был согласен. Здравый смысл подсказывал мне, что он разумен, и все же что-то во мне — гордость? ощущение, что меня обманули? — вызывало протест.

— Сир, — холодно возразил я, — Лайерд был и остается вашим подарком.

Ричард молча бросил на меня холодный взгляд и сказал подчеркнуто жестко:

— Ты не понимаешь.

— О, почему же, понимаю. У полезного, вооруженного человека должна быть лучшая лошадь. Это всем понятно.

Даже если бы Рэйф, решив загладить свою вину, попросил бы об этом как об одолжении («Я провел в плену лучшие годы своей жизни!»), я не упомянул бы о том, что у меня также есть меч и Годфри Аржерский учил меня пользоваться им, говоря при этом, что мой отец и настоятель монастыря ошибались в своем суждении о моей кисти. «Твоя рука создана для рукоятки меча, — повторял Годфри, — она гибкая от природы, а тренировка сделает ее сильной». Выезжая в авангарде вместе с Ричардом, вооруженный мечом и кинжалом, я был готов, по меньшей мере, к независимости, самозащите и самостоятельности. Но, пересев на еле волочившую ноги гнедую кобылу Рэйфа, не способную идти в ногу с Флейвелом, я все время отставал и обычно ехал рядом с одним из немногих невооруженных всадников — доктором сэром Эсселем.

Однажды утром, когда мы ехали под палящим солнцем, задыхаясь от пыли, он заговорил о факте, который недавно почерпнул из многочисленных практических знаний старых моряков, что язвы, упорно не поддающиеся лечению всеми другими средствами, часто заживляются путем прикладывания к ним заплесневевших галет — лепешек, запасаемых на кораблях, выходящих в море [5] Пенициллин, открытый через восемь столетий, представляет собой плесень. (Прим. авт.) . .

— Похоже на суеверие, не правда ли? — заметил Эссель. — Но я убедился в том, что это верно. Галета должна быть покрыта плесенью, и чем больше плесени, тем быстрее ее действие. Почему — это выше моего понимания. Вы знаете, из чего делают галеты?

— Из костей покойников и грязи, — ответил я.

Он рассмеялся.

— Нет, серьезно. В них же ничего нет, кроме муки и воды, не так ли? Их сушат и запекают до твердости. И они похожи на хлеб, только без дрожжей. Достоинства припарок из хлеба известны всем, и они обязаны этим главным образом свойству хлеба достаточно долго сохранять тепло, чтобы снимать воспаление. Но заплесневевшие галеты излечивают и такие язвы, на которые совершенно не действуют припарки из хлеба. — Он задумался, а потом потянулся к большому мешку, притороченному к своему седлу. — У меня здесь есть небольшой запас галет. Я смочил их, чтобы они заплесневели. Беда в том, что на жаре они тут же высыхают. — Он снова погрузился в раздумье. — Разве не счастье, что его величество дал мне лошадь? Вряд ли я смог бы нести этот мешок. Странно подумать, но я, врач, сделал небольшую модель устройства для убийства людей, а за это король дал мне лошадь, и теперь я могу везти с собой целый мешок лекарства. Только бы мне удалось держать галеты влажными! — Он повернулся в седле и ощупал мешок. — Я так и думал, — пробормотал он и, взяв с передней части седла бурдюк с водой, развязал бечевку на мешке и вылил всю воду на лежавшие там галеты. Вода со слабым шипением впиталась в них.

Я с надеждой подумал, что, может быть, на полуденном привале близко окажется источник. Так бывало далеко не всегда.

— Знаете, очень возможно, — завязав мешок, снова заговорил Эссель, — что эта на вид неживая плесень живет собственной жизнью. Если достаточно долго хранить заплесневевшую галету, она постепенно превратится в мягкий пух. Не кажется ли вам, что плесень обладает энергией поглощения и съедает язву так же, как и галету? — Он смотрел на меня искоса, словно стыдясь своего предположения. — Совершеннейший парадокс — утверждать, что в неживом есть жизнь. Если об этом узнают, мне не поздоровится. Пахнет ересью, не так ли? Но, говоря откровенно, это единственное объяснение, которое приходит мне в голову.

— Зреющий сыр тоже живой, — заметил я, стараясь быть полезным.

— Хм… — кивнул он, — даже на тарелке у самого Папы! Да, в созревающем сыре развивается самостоятельная жизнь, и отрицать это невозможно, так почему бы и не в заплесневевшей галете тоже? Спасибо, Блондель. О таком аргументе я не подумал. Видите ли, я хочу — после пары дополнительных подтверждающих опытов — послать сообщение о моем открытии коллегам в Вальядолид. Язвы — не только вызванные трением песка, но и всякие другие — распространены там очень широко, в особенности среди бедноты и особенно в летнее время. Мне хотелось бы, чтобы все узнали о чудодейственном свойстве заплесневевших морских галет… С другой стороны, у меня нет никакого желания открыто нарываться на подозрение в ереси. Видите ли, мы, врачи, работаем между плотью и дьяволом, а священники — между плотью и Богом. Типун мне на язык! Что я говорю?!