Мануэль Гонзалес - Любовь и чума

Молодой человек опустил голову, ошеломленный такой новостью, но через минуту он поднял ее и взглянул на императора.

— Если в Венеции нет более дожа, — сказал он с грустью, — то у нее остается еще Совет сорока.

— Вы ошибаетесь: этого Совета тоже больше нет.

— Что вы говорите?!

— Истину! Венеция осталась без правителей и находится во власти народа, опьяневшего от резни и излишеств. Теперь вы видите, Сиани, что угрозы ваши имеют не больше веса, чем мыльный пузырь, и что мне бояться некого. Оставь же мысль противиться моим желаниям, я сильнее тебя, и Джиованне ди Понте не избежать повиновения мне.

Лев расположился между тем перед хижиной Нунциаты. Из двери, остававшейся полуоткрытой, незаметно вышел старик, лицо которого было закрыто черным покрывалом. Он прокрался ко льву и опустился возле него на колени, поглаживая рукой косматую гриву грозного животного. Казалось, что он шепчет что-то царю зверей и что последний понимает его, так как поднимал несколько раз голову, чтобы устремить зловещий взгляд на величественное лицо Мануила.

Матросы окружили с видимым любопытством восточного цезаря, услышав его имя, и обдумывали, какую выгоду можно было извлечь им из этого важного открытия.

— Примите мой совет, Сиани, — продолжал Мануил торжественным тоном. — Не начинайте борьбы, которая должна неминуемо кончиться вашей гибелью! Не становитесь карликом, вступающим в бой с гигантом! На этот раз ваш соперник уже не трусливый и зазнавшийся раб вроде Азана Иоанниса, а человек, который видел до сих пор все свои желания удовлетворенными. Пока не встретилась мне Джиованна, я не знал настоящей, всепоглощающей любви, не дающей места другим чувствам, заставляющей человека сосредоточить все мысли и желания на одном предмете. Откажитесь же от Джиованны. Разве вам по силам оспорить ее у меня? И притом нас семеро против одного, так как мне стоит только дать горсть золота этим четырем матросам, чтобы привлечь их на мою сторону.

Громкий хохот могильщиков подтвердил предположение Комнина об их готовности браться из-за денег за любое дурное дело.

— Ну! — добавил последний. — Признаете ли вы себя побежденным или нет еще?

— Нет, цезарь, не признаю! — ответил молодой человек, стараясь казаться хладнокровным.

Мануил пожал плечами.

— Отчаяние лишило вас, должно быть, рассудка, — заметил он.

— Вы заблуждаетесь, цезарь! Чего вы желаете так страстно? Любви Джиованны, не так ли? Но можете ли вы стереть из ее сердца воспоминания о прошлом и ее благородную, бескорыстную любовь ко мне? Нет, вы не в силах сделать этого — тут ни при чем все ваше могущество!

— Что из этого? Пусть она думает о прошлом сколько хочет! — воскликнул Мануил с нетерпением. — Она все равно будет моей.

— Вы сильно ошибаетесь, цезарь, воображая, что Джиованна согласится принадлежать кому бы то ни было.

— Что это значит? — спросил Мануил, сдвинув брови.

— Что вы не знаете характера венецианских женщин и судите о них по тем женщинам Востока, которые любят блеск и удовольствия. Венецианка свободна от мелочей и не любит подчиняться нелюбимому ею человеку.

— Успокойтесь, Сиани, у меня есть средства, чтобы усмирять непокорных!

— Может быть, цезарь. Но уверяю вас, что Джиованна скорее предпочтет смерть, чем отдастся вам!

Говоря эти слова, молодой человек приблизился к своей невесте и подал ей стилет. Молодая девушка, смотревшая с ужасом на грозного Комнина, схватила оружие и сжала его в руке.

Император смотрел с величайшим изумлением то на Сиани, то на молодую девушку. В нем происходила, очевидно, борьба между его природным великодушием и упорным желанием овладеть Джиованной.

— Нет, Сиани, — сказал Мануил задумчиво. — Вы слишком самоуверенны в суждениях о женщинах. Не может быть, чтобы дочь венецианского купца отказалась от короны из любви к изгнаннику, который не может предложить ей ничего, кроме обесчещенного имени и бедности.

Патриций побледнел как смерть.

— Джиованна, моя возлюбленная, следуй за мной! — воскликнул он, протягивая к ней руки. — Докажи, этому надменному цезарю, что ты выше подобных предположений, что ты не способна продать свое сердце.

Джиованна не ответила. С ней произошла внезапно странная перемена. Лицо ее приобрело желтоватый оттенок, ей овладела лихорадочная дрожь, и она прижала руки ко лбу, как бы желая унять мучительную боль.

— Джиованна! — произнес Сиани тоном страстной мольбы.

— Валериано! — отозвалась она тоскливо, чувствуя, что силы ее исчезают и ноги отказываются служить ей.

Девушка хотела пойти, но была вынуждена остановиться, чтобы не упасть.

Глаза ее приняли внезапно выражение беспредельной тоски и ужаса при виде появившегося на своей руке красновато-желтого пятна, обведенного фиолетовым кругом.

Несчастная девушка вздрогнула всем телом, поняв, что ожидает ее: это пятно говорило красноречивее слов, что она заразилась.

Впрочем, волнение Джиованны было вызвано не столько мыслью о том, что болезнь вскоре сведет ее в могилу, сколько опасением передать заразу тому, кто был для нее дороже жизни. Нужно было удалить его во что бы то ни стало, не открывая страшной истины, хотя бы для этого пришлось подвергнуться его презрению. Эта задача была нелегка, но девушка вооружилась всем своим мужеством и приступила к ее выполнению.

— Нет, Валериано, — произнесла она, стараясь придать твердость своему голосу, — нет, я не пойду за тобой: я люблю тебя, но не хочу отказываться от счастливого будущего, которое ожидает меня в Византии…

Мануил Комнин понял, что женщина не может противостоять такому сильному искушению, как почести и слава. Надо слишком ненавидеть себя, чтобы отказаться от подобного предложения.

Сиани не верил своим ушам. Он стоял неподвижно, как статуя, и смотрел диким взглядом на бледное лицо Джиованны, спрашивая мысленно, не видит ли он перед собой насмешливого демона в образе любимой, вызванного каким-нибудь колдовством со стороны присутствующих греков. Неужели же это говорила та, которую он любил так пламенно и в которую верил так безусловно?

— Джиованна, ты, околдована, ты говоришь против убеждения, против собственного сердца! — воскликнул он в сильном волнении. — Нет, я знаю тебя, я знаю, что ты не способна на подобную низость.

Говоря это, молодой человек подошел было к Джиованне с распростертыми объятиями, но она отскочила от него с видом такого ужаса, что Сиани остановился как пораженный молнией.

— Уходи, Валериано! — воскликнула вне себя несчастная девушка. — Уходи… отсюда! Считай меня бесчестной, называй как хочешь, я сознаю, что заслуживаю твое презрение, твою ненависть, но решение мое непоколебимо… оставь же меня, я не хочу более видеть твое лицо: оно терзает меня!