Элиза Ожешко - В провинции

Болеслав бросился в комнату и принес пану Анджею его шляпу.

— Еще одно только условие, милый мой и уважаемый хозяин. В Адамполе будут беспокоиться, если я не вернусь дотемна, пошлите же, если не трудно, кого-нибудь с уведомлением, что я здесь, и с просьбой от меня прислать сегодня вечером моих лошадей.

— О нет, с последним я не согласен, — возразил Болеслав, — мальчишку с уведомлением пошлю, а лошадей не нужно, отправлю вас на своих, и не сегодня, а завтра. Хотите не хотите — придется вам переночевать — вы мой гость, а по старому польскому обычаю гость не волен распоряжаться своим временем, уезжает не тогда, когда хочет, а когда его отпустит хозяин да не иначе, как с обещанием, что вскоре снова навестит своего тюремщика.

— Что ж, — ответил пан Анджей, — будь по вашему. Мне с вами хорошо, так зачем и торопиться, завтра я все равно никуда не собираюсь.

Они обменялись дружеским рукопожатием и обнялись.

Кто сказал бы, глядя на их объятие, что один из них — богатый человек и известный в стране ученый, а другой — простой шляхтич, хлебороб. Братство духа связало их тесными узами подобно тому, как душистый вьюнок, оплетая стволы и вершины деревьев, соединяет великолепную драгоценную лиственницу с простым, но крепким и благородным дубом.

Двор в Неменке был небольшой, так же вырезан кругом, как в Тополине, и обнесен ровным частоколом. Сзади его широкой дугой окаймляли густые заросли рощи, спереди открывался вид на луга, пестрящие желтыми цветочками. Весь двор порос шелковистой травкой, и по этому зеленому покрову пролегали крест-накрест узкие тропинки, соединявшие дом со службами. Крыльцо на двух столбах было увито диким виноградом, среди прошлогодних засохших веток уже зеленели молодые побеги. А около одной из боковых стен дома, напротив ворот, стояла раскидистая широкоствольная липа, которую кругом обегала довольно высокая каменная скамья. Над гумном высилось гнездо аиста, чуть подальше темнел колодезный сруб с поднятым журавлем.

Над лугами садилось солнце; огромный солнечный диск погружался в фиолетовые тучи, и вся усадебка была пронизана розовым светом заката. Все окна в доме были открыты, из-за крыши выглядывали ветки яблонь и груш, росших в саду за домом, во дворе было шумно. Куры, гуси, утки — целый птичий хор галдел там на разные голоса, а громче всех ворковали голуби, и под этот своеобразный нестройный аккомпанемент звонкий девичий голос весело напевал незатейливую песенку.

На каменной скамье под липой стояла молоденькая семнадцатилетняя девушка. На ней было розовое ситцевое платье, подпоясанное белым передничком. В золотистые косы, уложенные на голове короной, девушка вплела несколько белоснежных нарциссов, и ее белый гладкий лоб был достоин своего ореола. На этом белом и нежном личике влажно блестели большие голубые чуть раскосые глаза, затененные длинными темными ресницами, влажные пунцовые губки улыбались, приоткрывая ряд прелестных зубов.

Эту девушку, тоненькую, со стройной фигуркой, вряд ли можно было назвать красавицей, но она была очаровательна. Особенную прелесть ей придавало наивное, даже детское выражение лица и удивительная живость движений; она так сияла жизнью, и в каждом повороте, в каждом изгибе тела чувствовалась еще не сознающая себя пылкость.

Она стояла на каменной скамье, а ветки липы, опушенные мелкими молодыми листочками, обнимали ее, падали на голову, на плечи, касались розового платья, ласкали белую шею.

Одной рукой она придерживала за концы свой передник, а другой бросала зерна суетившимся у ее ног птицам; пшеница, ячмень, горох, все вперемешку, отсвечивая на солнце, потоком струилось в траву. Шуму там было, драка, крик, толчея — сущее столпотворение! Хохлатки, зеленоголовые селезни, маленькие утята и красавцы петухи, а среди них великое множество белых, сизых и глинистых голубей — все кучей набрасывались на зерно, охотились за отскочившим зернышком, выхватывали его друг у дружки, взлетали с громким кряканьем и кудахтаньем и тотчас снова садились на землю. Девушка все щедрее кидала корм этой крикливой и разноперой ораве и, распевая свою песенку, сама раскрывала рот, как птица.

Два белоснежных голубя, видно, уже насытившись, поднялись в воздух, один из них сел девушке на плечо, а другой стал кружить над ее головой. Но тут она вдруг замолкла, залилась пурпурным румянцем и выпустила из рук передник; все зерно разом высыпалось на землю.

Она увидела, что в воротах стоят двое мужчин и смотрят на нее; один из них был ей незнаком.

Несколько секунд она стояла на своем каменном пьедестале, опустив руки, смущенная, с пылающими щеками. Затем, как бы примирившись с неизбежным, решительно тряхнула головой, соскочила со скамьи и побежала навстречу гостям. Птицы, перепуганные ее внезапным прыжком, рассыпались в разные стороны, лишь голуби полетели за своей хозяйкой и сделали над ней несколько прощальных кругов.

— Добрый вечер, — сказала девушка Болеславу, подавая ему руку.

Болеслав крепко сжал ее тонкие пальчики и сказал:

— Веду к вам дорогого гостя, недавно прибывшего в наши края, а сегодня случайно попавшего и в мою хатенку. Панна Винцента — пан Анджей Орлицкий.

Услышав это имя, Винцуня слабо вскрикнула, снова заалелась, потупила глаза, как бы оробев, и стала вертеть в пальцах уголок своего передничка.

— Надеюсь, что вы не станете на меня сердиться за столь неожиданный визит, — учтиво сказал пан Анджей, любуясь прелестной в своем смущении девушкой.

— Сердиться? О нет, мы так давно вас знаем, — возразила она, смелея и искоса поглядывая на гостя своими голубыми блестящими глазами. — Верно ведь, пан Болеслав, ведь это пан Орлицкий написал ту чудесную книжку о птицах и цветах, которую мы вместе читали зимой?

— Да, — ответил Болеслав, — счастливый случай помог нам, и сегодня мы узнали человека, перед которым давно преклонялись.

— Ах, Боже мой, — продолжала Винцуня, — я так испугалась, когда услышала ваше имя. Первый раз в жизни вижу кого-то, кто пишет книжки, да к тому же такие прекрасные и ученые. Как чудесно вы описали соловья! — говорила она все смелее и все больше оживляясь, а нежные щечки ее розовели. — Или вот вы пересказываете восточную сказку о соловье, который пел для белой розы, пока не умер от изнеможения. Как это поэтично!

— Сказка о соловье и розе, — ответил пан Анджей, — хоть она и рождена богатым восточным воображением, не более поэтична, чем были вы, когда стояли вон на той скамье и на плече у вас сидел голубок, а другой голубь кружился над вашей головой.

Винцуня снова вспыхнула.

— Вся наша домашняя птица — это мое пернатое царство. А голуби — это моя пажеская свита; куда бы я ни пошла, они летят за мной. О, я очень люблю птиц и цветы. И птиц больше всего голубей, а из цветов — розовые или белые. У меня есть один голубок, так он умеет носить цветы в клюве. В прошлом году я вложила ему в клювик веточку ландыша, а он унес ее в рощу и, наверно, донес до самого Тополина. Правда, пан Болеслав? — вновь обратилась она к Топольскому. И залилась звонким, бездумным смехом.