Элиза Ожешко - В провинции

Каждый вечер на закате солнца тополинский двор наполнялся людьми, шумом голосов, стуком и движением. В ворота въезжали груженые сеном возы, толпой шли косцы и, позванивая поднятыми над головой косами, располагались около крыльца, за ними подходили полольщицы в красных платках или с красными маками в волосах, заглушая своим гомоном и громким смехом степенные разговоры мужиков. У колодца парубок поил из корыта небольшое стадо породистого скота, и журавль с протяжным скрипом поминутно опускал и поднимал висевшее на конце его большое ведро; с ближнего пастбища доносилось ржание лошадей, со двора ему отвечало мычанье скота. Всюду крепко пахло свежим сеном, а на вершине высокой липы, поднимавшейся над гумном, стоял, поджав одну ногу, аист и что-то громко клекотал матери-аистихе, а та, широко рассевшись в гнезде, совала пищу в разинутые клювики, которые тянулись к ней между зубьев подпиравшей гнездо бороны.

В это время возвращался с поля и Болеслав. Поручив своего верхового коня конюху, он усаживался на крыльце среди работников и работниц. Вскоре к звону кос присоединялся звон мелкой монеты. Справедливый хозяин выплачивал каждому полагавшиеся ему деньги, с косарями толковал о погоде, об урожае, женщин расспрашивал об их ребятишках и хозяйстве, одним давал советы, иных журил, договаривался о плате за следующий день, каждому указывал его место и назначал занятье, а под конец, когда все уже было улажено, приветливо говорил им: «Теперь, дети мои, ступайте с Богом, спокойной ночи!» Весь двор истово отвечал ему: «Слава Иисусу Христу», после чего мужики и бабы начинали расходиться. Вскоре издали доносились лишь отголоски их разговоров. Или кто-нибудь заведет народную песню, тогда над землей в тихом воздухе с минуту стоит протяжный, похожий на стон звук и вдруг обрывается, а в другой стороне слышится чей-то громкий смех. Эхо подхватывает то и другое, жалобные звуки песни и веселые раскаты хохота, смешивает их в единое целое и несет эту музыку радости и печали по полям, пока не разобьется о стену рощи, и не замрет над стрехой тополинской усадьбы.

Обычно Болеслав, утомленный целодневными трудами, оставался посидеть на крыльце; усталость не мешала ему спокойно любоваться миром Божьим, который так радовал его и задачи которого он так разумно и хорошо исполнял. Все тише становилось кругом. На полях за воротами разливались белые озера тумана, в глубине рощи слышались невнятные шорохи, словно населявшим рощу зверюшками что-то грезилось сквозь первый сон, а в быстро темнеющем небе одна за другой вспыхивали золотые звезды, и казалось, это духи света летят к земле из иных миров, чтобы рассеять вокруг ночной мрак.

И так тихо словно в этом сельском уголке, словно ангел Божий осенил его крылами, ограждая от шумной мирской суеты, словно сам Господь Бог простер свой перст над убежищем трудолюбца, украшая его и благословляя покоем.

Чем теснее смыкались ночные тени над землей, тем все больше светлело лицо Болеслава. На лице этом отражалась ясность духа, который знает себя и свой путь, а во взоре, блуждавшем по белым от тумана полям, сквозило спокойствие мысли, отличающее истинно справедливого человека.

После тихого часа размышлений, проведенного в почти молитвенной сосредоточенности, Болеслав вставал, через боковую калитку выходил прямо в рощу и направлялся в Неменку. Винцуню и тетку ее он чаще всего находил на крылечке, они сидели и ждали его прихода. Лицо девушки с венцом льняных кос на голове светлело в сумраке, как белая роза. Болеслав присаживался рядом с невестой, и втроем они беседовали о всяких каждодневных делах и происшествиях. Миновало, однако, время, когда Винцуня была душой этих бесед, украшая их своими шутками, смехом и весельем. Теперь она редко вмешивалась в разговор, а если ей случалось рассмеяться, смех ее звучал натянуто и вдруг обрывался, словно какая-то тяжесть душила его. Чаще всего, поговорив несколько минут с Болеславом, Винцуня оставляла его на крыльце с теткой, и вскоре в глубине дома раздавались звуки фортепьяно; одну за другой наигрывала она простые, но удивительно грустные песни. Тогда и Болеслав покидал Неменскую и шел к невесте, влекомый некоей неодолимой силой. В тускло освещенной маленькой комнате он становился против Винцуни и вглядывался в милое лицо, которое со дня на день бледнело и все чаще появлялось на нем хватающее за душу страдальческое выражение. Иногда он подходил к ней, брал ее за руки и с беспокойством спрашивал:

— Винцуня, почему ты грустишь и играешь одно только грустное? Почему ты так бледна и задумчива?

Девушка не отвечала, лишь силилась улыбнуться и глядела на него таким добрым и жалобным взглядом, что он, не выдержав, крепко обнимал ее, целовал льняные волосы и забывал обо всем на свете. Чаще всего она со смехом, в котором звенели слезы, вырывалась и убегала к тетке. Но случалось, что, побежденная усвоенной с детства привычкой, она склоняла голову ему на грудь и стояла не шевелясь, точно ища у него опоры и защиты, точно надеясь приютиться на этой мужественной благородной груди и спастись от какой-то мучительной мысли.

Днем они виделись редко и лишь мельком, когда Болеслав проезжал мимо неменковской усадьбы. Тогда он видел сквозь колья частокола, как Винцуня проходит с ключами по двору или кормит своих птиц. Он останавливал коня и издалека здоровался с нею. Прежде девушка всегда подбегала к забору, чтобы поговорить с женихом хоть несколько минут, теперь она делала это очень редко, гораздо чаще лишь кивала в ответ головой и скрывалась в саду среди зелени. Болеслав провожал глазами розовое платье, пока оно не исчезало совсем, затем ехал дальше, но уже медленнее, и по лицу его скользила тень печального недоумения.

Эта тень все чаще омрачала его лицо — тень тревоги, глухого предвестника несчастья. Бледность, покрывавшая щеки Винцуни, еще недавно такие свежие, ранила ему сердце, доводила чуть не до слез. Нередко, вернувшись из Неменки, он часами ходил по комнате, без конца повторяя:

— Что с ней творится? Отчего она страдает? Чего ей недостает?

Он ни разу не спросил себя:

— А может, она меня не любит?

Болеслав был далек от этой мысли. Словно грозный призрак, она притаилась в самом темном уголке его сознания, но еще не осмеливалась объявить, сдерживаемая глубокой верой, которой наполнили его сердце долгие годы общения с Винцуней.

Жизнь Винцуни представлялась ему неотъемлемой от его собственной, они были так спаяны между собой — силой общих привычек, самоотвержением, общими воспоминаниями и надеждами, — что ему даже в голову не приходило, чтобы кто-нибудь третий мог встать между ними и разлучить их. Кто полюбил бы Винцуню так, как он ее любил? Кто опекал бы ее с такой отцовской заботливостью, как он это делал в течение стольких лет? Кто, как не он, просвещал ее дух, открывал ее взору широкий мир? Священник омыл ее при крещении освященной водой, а он дал ей испить из родников знания. Он растил и лелеял ее как цветок, окружил теплом и светом и с любовью следил, как она расцветает, как впитывает в себя поэзию жизни. Она была для него эхом его юности, живым напоминанием о тех годах, когда он, почти мальчик, провожал в Неменку своего дряхлеющего отца, а она, еще совсем крошка, выбегала навстречу и бросалась ему на шею. Глядя на Винцуню, он мысленно обращался к тем долгим зимним вечерам, когда при свете лампы маленькая девочка с распущенными льняными волосами сидела рядом с ним за столом, а он приобщал ее ко всему, чем горело его полное любви и веры сердце, и пробуждал мысль в изумленном и восхищенном детском уме, переходя от малого к великому, от цветочков и букашек к мужам-исполинам, оставившим бессмертный след в истории народа. А потом, как бы в награду за этот свет знаний, хлынул свет от нее на него, он полюбил ее страстно, всей душой. И тогда эта девочка стала его светлой надеждой, звездой, указавшей одинокому путнику дорогу в страну семейного счастья, которое он почитал наивысшим счастьем для человека; оттуда, из этой счастливой страны, навстречу ему уже улыбались румяные личики будущих детей, звучало сладостное слово «отец», и он представлял себе в своих мечтах как поведет их по широкой стезе разума и добродетели, как научит приносить себя в жертву правому делу и великой любви. Так неужели судьба над ним посмеется и развеет в прах все его надежды и чувства, глубокие, как дно морское, разорвет узы, связывающие его с этой белолицей, светловолосой девушкой, и оставит обманутого, с разбитым сердцем, на руинах мечты всей жизни? И это дитя, эта девушка с прелестным лицом и с такими чистыми добрыми глазами — неужели она могла бы не понять его, не почувствовать, чего стоит его любовь по сравнению с любовью кого-то другого? Неужели она сумела бы от него отвернуться и с улыбкой протянуть свою руку другому, чужому, незнакомому, который, быть может, посмотрит на нее как на минутное развлечение, как на хорошенькую игрушку? Нет, это было бы слишком несправедливо, этого попросту не могло быть, и Болеслав ни о чем подобном не помышлял. Он был встревожен и часами ломал себе голову, пытаясь разобраться в настроениях своей невесты, но все его догадки сводились к заключению, что Винцуня, должно быть, больна.